— Учится! — вспылил Бесергенев. — Плохо учится. Украдкой язык мне показывает. Я все вижу. Его обязательно надо в деревню. К дяде родному. Пускай он его поучит кнутом. А то у тебя кнута нет, а ремень тебе, видно, лень с себя снять.
— Ну, а с Зинкой как быть? — не сдавался Степан.
— А что с Зинкой? — Бесергенев вскинул удивленные брови.
— Она ведь, папашка, калека. С ее руками в деревне не жить. Замуж ее там никто не возьмет…
Бесергенев насмешливо сощурился:
— А здесь за ней женихи табуном будут бегать?
— Я не к тому, папашка, что здесь женихи. А к тому, что в деревне она всю жизнь будет есть чужой хлеб.
— А здесь кто ей даст?
— А здесь — люди добрые мне так говорили — она поучится, и ей будет легче, чем в деревне, свой хлеб добывать.
— Да-а! — Бесергенев всей пятерней залез в бороду. — С Зинкой, выходит, дело серьезное… А она не умрет?
— Нет, папашка, она девчонка здоровая.
— Гм… Выходит — надо подумать, маленько…
Думал Бесергенев долго, и он, наконец, понял, что Степану неохота уезжать в деревню не только из-за детей. А его и самого крепко присосал город, и тащить отсюда надо Степана на аркане, а он будет упираться на каждом шагу. В деревне же, несмотря на уверенность, Бесергенева ожидало неизвестное, над этим он не раз размышлял, и оно его немного тревожило. Сейчас Бесергеневу стало ясно, что силком тянуть Степана в деревню, где все надо начинать сызнова: на голой земле, — дело мало полезное.
Вспомнил Бесергенев и о пожаре.
«А вдруг опять такое несчастье, тогда снова всем семейством в город подаваться. В деревне где денег возьмешь?»
Ему брат сообщал в письме, что в уезде открылся банк, который в случае нужды дает крестьянам деньги взаймы. Но Бесергенев к этому сообщению отнесся подозрительно, ни за что не хотел верить, чтобы чужие люди почти безо всякой корысти дали бы ему взаймы деньги.
«Тут что-то не так…»
Не хотелось и Сергея срывать с хорошего места. Ему Сергей в этом году, как и отцу, тоже дал пятьдесят рублей.
«Ежели так дело и дальше пойдет, то Серега скоро из половых в трактирщики выйдет, — ласково, с любовью подумал он о внуке. — Тогда мы свое хозяйство враз сумеем поднять. Вся деревня будет меня уважать. Шутка ли: за полгода Серега сберег чистыми сто рублей. И одежи две пары справил… рубах сатиновых нашил… сапоги лаковые заказал».
Бесергенев весь засиял от охватившего его радостного волнения и долго разглаживал вздрагивающими руками похорошевшую бороду.
«Степана с семейством пока не нужно тревожить, — наконец, решил он. — Поеду сначала один. Осмотрюсь хорошенько, а там видно будет — кого здесь оставить, а кого в деревню забрать. Но надо, чтобы Степан собственную хату приобрел. Потом ее можно продать».
Бесергенев никак не мог примириться с тем, что Степан живет в одной хате с Митей Горшковым. Он не раз подыскивал для Степана новую квартиру и нигде подходящей хаты не находил. Одни были дорогие, другие дешевые, но в них люди казались еще более подозрительными, чем Митя Горшков, в третьих с ним почти не разговаривали, отмахивались досадно: «Какие еще тебе квартиры, не видишь, один на другом сидим!»
Внешне при Бесергеневе Митя ничем плохим не проявлял себя, наоборот, всегда разговаривал с ним почтительно, больше слушал его и почти во всем соглашался. Но, заставая Степана не раз вместе с Митей и видя, что Степан заметно меняется, Бесергенев понимал, что все это идет от Мити, и открыто, ничуть не скрывая, относился к нему враждебно…
Сейчас Бесергенев надумал обо всем этом поговорить со Степаном самым решительным образом.
— Ну вот. Ты в деревню, значит, ехать не хочешь, — начал он издалека.
— Да сам я, папашка, не прочь. — Степан, измученный долгим молчанием отца, прижал левую руку к груди, а Прагой смахнул пот с взмокревшего лба. — Главное — дети. Потому, как они…
— Перестань врать! — сурово оборвал его Бесергенев. — Слушай, что я буду тебе говорить. И слушай внимательно, ничего не упускай. Ты вот религию стал забывать. Что ты делаешь угодное богу? В церковь редко заглядываешь.
— Я, папашка, с кружкой начал ходить, — отозвался Степан, приподняв голову, которая все время у него была опущена вниз и была тяжелая и горячая.
— С какой кружкой? — удивился Бесергенев.
— На богово масло собираю… У нас в каждом цехе перед иконой лампадка. Ну вот я после каждой получки и хожу с кружкой. Деньги, значит, у мастеровых собираю. Это Митя меня научил.
Бесергенев смутился. То, что его сын стал ходить с кружкой, ему было приятно, но почему этому его научил Митя — было непонятно. Он до сих пор не забыл, как Митя в первый год приезда Бесергенева в Приреченск непочтительно отнесся к псалтырю, захлопнул его в то время, как Сергей читал «На реках вавилонских». Да и после этого Бесергенев не раз замечал, что Митя — не религиозный человек.
«Зачем же он научил Степана собирать деньги на богово масло?» — недоумевал Бесергенев.
Не мог понять сразу Митю и сам Степан, когда тот предложил ему ходить с кружкой, испугался и долго отказывался, Степан знал, что мастерового, который собирал деньги на богово масло, арестовали жандармы.
— Еще и меня угонят в тюрьму! — упирался он.
— Да за что тебя будут угонять? Ты ведь не пьяница. А тот деньги пропил. Тебе бояться нечего, — уговаривал его Митя. — А отцу ты приятное сделаешь.
Последний довод показался Степану убедительным, он успокоился и согласился.
«Что за шутовщина такая? — растревожился Бесергенев. — То псалтырь захлопывает, то учит Степана богоугодному делу. Не пойму… А Митя сам, случаем, в эту кружку руку не запускает?» — пришла ему в голову мысль, и он спросил об этом Степана.
— Нет! Что вы, папашка, — испуганно замахал руками Степан. — Да разве он это позволит?! Он и сам в получку опустил в кружку гривенник серебром.
— Что ты за него заступаешься? — подозрительно насторожился Бесергенев.
— Я, папашка, не заступаюсь, а говорю, как оно есть.
— Не все ты понимаешь, что есть, — сказал Бесергенев таким тоном, будто бы он отлично знал какие-то нехорошие причины, которые побудили Митю научить Степана ходить с кружкой.
— Я, конечно, папашка, не все знаю, — согласился Степан, — но что касается Мити, будто он свою руку запускает в кружку, то этого нет. Могу побожиться.
— Да ты что взялся его расхваливать?
— Я, папашка, не расхваливаю, я только правду говорю.
— Ну, будет. «Правду говорю», — по-ребячьи выпятив губы, передразнил Бесергенев Степана. — А моя правда будет такая. Хотя Митя, по-твоему, и хороший человек, но ты должен подальше от него держаться. И еще вот что скажу: хочешь оставаться в городе, так приобретай себе хату. А не приобретешь — следующей весной обязательно заберу в деревню. Вот и весь разговор.
Бесергенев решительно поднялся, отряхнул сюртук и фуражку и заторопился домой.
Степан, не скрывая радости, торжествовал: «Отец оставляет меня в городе…»
— Ты сколько денег накопил? — спросил его Бесергенев, когда они вышли на дорогу.
— Сотни полторы есть.
— Этого мало.
— Да где же, папашка, взять их больше?
— Жить надо поскромней, — посоветовал Бесергенев, вспомнив о колбасе и забыв, что ее покупал Митя за свои деньги.
— Да мы, папашка, и так не жирно живем: ни в себе, ни на себе почти ничего и нету.
— Все это так. Но за полторы сотни хату хорошую не построишь. Надо сильней стараться.
— Я, папашка, стараюсь. Ни дня, ни ночи не вижу.
— Я у вас как-то в сарае в красном ведерочке краску видал. Чья она?
— Это мне один хозяин дал. Красил фасад его дома.
— Сколько ее там? — деловито спросил Бесергенев.
— Фунтов пять будет.
— Ну вот, а говоришь, что стараешься… А краска без дела стоит.
— Не было случая, папашка, чтобы употребить в дело.
— Не было случая! Соображать ты не можешь, Степан. Я тебя научу. Завтра духов день… У вас не работают?
— Нет.
— Вот ты возьми краску и иди на кладбище. Народу там в праздники много бывает. Увидишь, где стоят родные усопших, на могилках которых, на кресте или на решетке краска облупилась, возьми да и спроси: не угодно ли сделать приятное покойнику, то есть привести в порядок их последнее имущество?.. Оно, конечно, в праздник работать грешно, но ежели для хорошего дела, то можно.
— А ведь вы, папашка, истинную правду сказали! — обрадовался Степан. — Я завтра с утра побегу на кладбище.
— С утра не следует, — посоветовал Бесергенев. — Народ на кладбище часам к двенадцати собирается. Ну, пока прощай.
— А к нам не зайдете, папашка? — ласково попросил Степан. — Чайку бы испили.
— Некогда. Там, небось, Порфишка измаялся. Ему тоже пойти куда-либо хочется. А вдвоем нам уходить не велят.
