Степан все же не послушал совета отца. На следующий день ранним утром, когда еще никто не проснулся, он сунул в карман ломоть житного хлеба и свежий огурец, взял ведро с краской и веселый быстро зашагал к кладбищу.
Отец оказался прав. На кладбище никого не было. И даже ворота еще не открыли. Присев, у ограды и соображая, сколько надо будет просить за окраску креста, сколько за окраску решетки, Степан надумал, что лучше всего ему стоять у ворот кладбища и здесь, встречая родственников усопших, предлагать им свои услуги…
Духов день принес Степану много удач. Степан окрасил два креста, одну решетку с гробницей, на двух могилках его накормили рисовой кашей, а когда собирался уходить, подозвали к себе двое пожилых мастеровых, сидевших у могилы, огороженной новеньким деревянным частокольчиком. Перед ними, прямо на могилке, заросшей высокими кочетками и пахучей гвоздикой, стояла бутылка водки и рядом с ней, на разостланном платочке, лежала закуска.
Мастеровые были под хмельком, видимо, наговорились друг с другом досыта и искали нового человека, который смог бы освежить их посоловевшую компанию.
— Выпей рюмочку за здоровье усопшего раба мастерских молотобойца Сени Денисова, — предложили они Степану, когда он робко подошел к ним.
Степан выпил. Налили другую. Спросили, кто он такой, — налили третью и потом долго расхваливали Денисова.
— …Парень был — золотые руки. А какой здоровый! Бывало, умается молотом стукать, выпьет сразу полведра воды и опять начинает… И вот совсем недавно опоил себя да и помер.
— А ведь говорили ему не раз: не пей, Сеня, помногу, — грустным голосом сказал мастеровой, который был помоложе и попьяней и был одет в белую чесучевую рубаху, и ребром ладони вытер застарело воспаленные глаза, на которых показались скупые слезы.
— Мало еще ты в жизни смыслишь, — укоризненно посмотрел на него мастеровой, который был постарше первого и трезвей. — Как же это так — поменьше пей! Десять часов в день законных да не меньше пяти сверхурочных в горячей кузнице работать — не шутка. У тебя рубаха успеет вымокнуть и высохнуть и опять вымокнуть. При таком деле мало воды пить нельзя. Соображай, что говоришь. Отчего у тебя глаза всегда красные? От огня. Если бы ты сказал, что кузню надо попросторней да повыше, да посветлей, тогда бы ты был прав…
Степан расстался с ними, когда выпита была вся бутылка и мастеровые прилегли на траву, здесь же у могилки, и захрапели.
Шел Степан домой сытый, торжествующий. В кармане у него лежали завернутые в платочек три бумажных рубля и два с полтиной серебром, заработанные им за сегодняшний день.
— Вот это так удача! — чуть не подпрыгивал от радости Степан. — Отцу спасибо. Это он меня надоумил. Всегда надо слушать отца… Он ничего дурного не посоветует.
На радостях Степан решил по дороге зайти в одну из пивных, которые, были на каждом углу и назойливо зазывали заливающимися без удержу гармошками и широко распахнутыми дверьми.
Просидел Степан в пивной до самого вечера. Пива потребовал всего лишь бутылку, да и ту на паях с неизвестным ему человеком, который сам подошел к Степану, пожаловался на безденежье и на большое желание выпить и предложил купить пива вскладчину…
Пришел Степан домой, когда все уже спали. В комнате, которую он занимал с семьей, было душно и темно. На столе стояла лампа. Фитиль был сильно прикручен — огонек был маленький, как от искорки. А когда Степан подошел к столу, огонек заколебался и, оторвавшись от фитиля, подпрыгнул и потух.
Спать Степану не хотелось. Митя еще не вернулся с Зеленого острова. Степан поскучал немного в темноте и вышел на улицу.
Но и на улице было темно. Прикорнули низенькие кудаевские хатенки, тесно прижались друг к дружке, словно ожидали врага, а отступать было некуда, да и не хотелось.
Вдоль улицы на углах горели керосиновые фонари, освещая желтым мутноватым светом только самих себя и столбы, на которых они были укреплены…
И таких фонарей на улице, как и дней счастливых у Степана, было очень мало.
Давно уже оборвались в степи вечерние песни молодых девушек и парней. Нигде не было слышно тренькающих балалаек и стонущих гитар. Собаки взбрехивали редко и лениво, — они устали за день от жары и почти все после двух праздничных дней, когда и им кое-что вкусное перепало от сытного хозяйского стола, что случалось весьма редко, были настроены миролюбиво.
Кудаевку с каждой минутой все гуще окутывала непроницаемая темнота, тусклее светили фонари, во всех закоулках замирала жизнь.
Степан сидел на завалинке, и ему казалось, что он не только видит, но и слышит темноту.
Идет она взлохмаченная и страшная, идет тяжелой, гулкой поступью, неумолимо надвигаясь на Кудаевку, вдавливает в землю все, что встречает на пути…
В соседнем дворе визгливо заскрипела ржавыми петлями калитка, заставив вздрогнуть Степана. Это хозяин хаты, самой бедной на Кудаевке, тихий старичок Федор Девочкин вышел закрывать ставни. Он не заметил притаившегося Степана и, закрывая, начал разговаривать сам с собой:
— Вот и кончился отдых. Еще два денечка ушли. А куда ушли — неизвестно. Экая ведь жалость! Неизвестно. Видно, скоро умру и так ничего не узнаю… — Закрыв ставни, Федор Девочкин пошел обратно к калитке.
Опять коротко и ржаво взвизгнули петли, и снова на Кудаевке тишина — еще глуше и тяжелей. Степана бросило в дрожь.
— Неужели и я проживу свой век и тоже умру, ничего не узнав?
Степан медленно поднялся с завалинки, словно черная, тяжелая ночь давила его плечи огромными могучими руками.
Неровным шагом он несколько раз прошел вдоль хаты, не переставая вздрагивать от знобящих его слов Девочкина, и опять опустился на завалинку.
Что-то надо было придумать. Степану не хотелось прожить свой век и умереть, ничего не узнав. Лет десять прошло, как он начал ездить в город на заработки, три года уже безвыездно живет в городе, и все-таки мастеровые называют его «деревенщиной», а Степан не обижается и продолжает держаться в сторонке, ни с кем, кроме Мити, близко не сходится.
«Я ведь не потому, что не желаю, а просто некогда, — оправдывался Степан перед кем-то неизвестным, который будто бы стоял с ним рядом и укорял за нелюдимость. — Я ведь все время работаю. И день и ночь. А в мастерских собираться нельзя: сначала оштрафуют, а потом уволят».
Посередине улицы, совсем близко от Степана, что-то грузно упало на землю. Степан съежился весь и прислушался.
С минуту было тихо, потом кто-то зарычал по-собачьему, громко выругался и заорал во все горло:
Етат стон у нас пе-с-ней зо-вет-ся!
Это был Андрей Титкин. Степан узнал его по голосу и по песне.
Андрей Титкин шел прямо на Степана. Подойдя к хате, он не заметил его и занес руку, собираясь застучать в ставив кулаком.
— Чего тебе? — торопливо окликнул его Степан.
Титкин, не опуская занесенной руки, повернулся к Степану.
— Кто тут? — спросил он удивленно, обрадованным голосом и, подойдя совсем близко к Степану, узнал его. — А, это ты, божий человек! Ну, здравствуй, здравствуй, мой дорогой. — Титкин ткнул Степану сухую вытянутую ладонь в лицо и, почувствовав, что не туда попал, пробормотал виновато: — Мимо… Ну, все равно поздоровались. — И сел на завалинку, тесно прижавшись к Степану. — А я иду мимо и думаю: дай разбужу Митьку и спрошу, почему он не приглашает меня с собой. Вот и тебя он сегодня не взял с собой.
— Он меня приглашал, — глухо отозвался Степан.
— А ты не поехал! — Титкин широко раскрыл рот и, клацнув зубами, выругал Степана.
Степан промолчал.
— Да разве же можно отказаться, когда: Митька с собой приглашает! — озлился Титкин. — Голова твоя садовая. У него гармошка такая, какой больше нет ни у кого. Он не всех приглашает. Но вот чего не могу понять. Те товарищи, с которыми он водится, трезвые люди. Если и выпивают, так мало-мало, — берут бутылку на целую артель. Не понимаю. Что за корысть с такими водиться? — Титкин недоуменно развел руками. — Я бы с ним не пожалел целую получку пропить. Хоть сейчас! — загорелся Титкин. — Вот пусть заявится и скажет: идем, Андрюша, гулять. И пойду. И все жалованье пропью.
Титкин так разошелся, что совсем забыл, что он свою получку прикончил еще с неделю назад и теперь пьет на чужбинку, рассказывая в пивных и трактирах подвыпившим мастеровым, как он на Ефрат ходил.
— Ей-богу, могу пропить всю получку, — убеждал он Степана, боясь, что он не поверит ему. — И пиджак могу пропить. И сапоги заложу. Я, брат, пить люблю. У тебя не найдется рюмочки? — сгасив свой пыл, заискивающе спросил Титкин Степана. — А то, понимаешь, не допил, и голова трещит.
— Нет у меня ничего, — хмуро ответил Степан.
— А ты все-таки поискал бы, Степа, получше! — ласково-предложил ему Титкин. — Ты мне рюмочку, а я тебе про Ефрат правдивое сказание.
