Хорьков шел не торопясь. Под его сапогами потрескивала ботва, каблуки оставляли глубокие вмятины.
— Заманивают, Петр, на колхозную работу? — спросил Хорьков. — Здоров, моряк! Их послушать, так сама персидская княжна захочет на бураки.
— Не угадал.
— Меня, что ли, поругивали?
— Нет. О тебе разговора не было.
— Тоже плохо. Чем меньше разговора, тем меньше славы.
— С тебя славу уже на карборундах надо отчищать, — заметил Помазун и в ответ получил немилостивый погляд бригадира.
— Ручного труда еще много. Массивы ишь какие! — сказал Петр.
Машенька отошла к звену и принялась за работу. Видимо, она не хотела мешать разговору.
Хорьков надавил пальцами погнутое крыло линейки, железо не поддавалось. По запыленному крылу вывел: «Срочно в ремонт».
— У вас, на корабле, пыли-то нет. Три — четыре раза в сутки приборка, а тут ее хоть отбавляй. С земли летит.
— К чему ты так?
— Насчет ручного труда. Можно пять коробов наболтать девчатам о механизмах, и станут они ждать, из-под платочка выглядывать. А наше крестьянское дело особое, это не то что уголь рубать. Там он лежал миллиард лет и столько же еще пролежит, только крепче будет. У нас время все решает. Нам некогда ждать механизмы, работать надо. Руками, плечами, чем хочешь. Вон твоя мамаша с больными ногами форсирует график. Ее не неволили, а она дома не осталась. Значит, коллективное, артельное дело дорого для нее.
— Ты тогда меня неправильно понял. Разреши объясниться?
— Говори.
— Ты прав, когда за коллектив заступаешься.
— Как же! Конечно, прав.
— Но и в коллективе можно работать по-разному.
— Тоже согласен. Дальше прошу.
— Бурлаки баржу тащили по Волге тоже коллективно?
— Не видел их.
— На картинке видел?
— Конечно. Картина художника Репина.
— Петька все ближе к воде, — заметил Помазун. — Здорово, видно, его в море купали.
— Ты, Хорьков, против такого коллектива? — спросил Петр.
— Чтобы бечевкой баржу тащить? Конечно, против!
— И я против. Пришло время, потянули баржи буксирами.
— Ты говоришь о развитии техники вообще или применяясь?
— Только лишь применяясь.
— Я просто внес поправочку, Петя, чтобы тебя не повело в сторону.
— Чтобы с курса не сбился, — сказал заскучавший Помазун, с отвращением относившийся ко всяким политическим спорам, когда и так, по его мнению, все было совершенно ясно.
Кругом расстилались поля, зыбко колебался воздух над недавно распаханным чернопарьем, темневшим вдалеке, близ кургана, похожего на отдыхающего в тени двугорбого верблюда.
Равнина требовала технику. Одними руками, пусть даже такими, как у Машеньки Татарченко, здесь не управиться. Это все равно что вручную крутить коленчатый вал корабля. Почему Машенька должна руками перетирать навоз, ведрами разносить его по загону и, почти не разгибая спины, вырывать сорняки, обрезать свеклу?
— Так вот, Хорьков, я против бурлаков, — Петр говорил душевно, чтобы не обидеть. — Может быть, меня на флоте механизацией избаловали, не знаю… а против. Навалили мы на крестьянскую женщину сто пудов, а сами вот так, как Помазун, ходим сбоку да около с ременной плеточкой.
— Ну, ну, морская душа! Отвык ты от реальной действительности, — возразил ему Помазун. — Плетка — символ казачьего духа. Еще бы черкеску, кинжал, башлык на спину… Поехали-ка, всего внутреннего положения все равно не обговоришь.
— Езжайте, раз дело есть. Только у меня последний вопрос к Петру. Конец-то где?
— А может, не конец, а только начало. — Петр аккуратно расправил полость на линейке.
— Скрытный товарищ, — Хорьков пожал плечами.
— Он нас сегодня торпедирует. — Помазун разобрал вожжи. — Выучили его морским атакам на нашу голову.
Хорьков надвинул на лоб шапку.
— А за своих девчат я не волнуюсь. Наши птахи надежней всяких механизмов.
Подошла Машенька, будто невзначай толкнула Петра и шепнула:
— С Марусей обязательно повстречайтесь. Ждет она…
Так вот где для него главное! А иначе почему так вздрогнуло сердце?
Над свекловичным полем держался особый запах растревоженной земли и привядшей сочной ботвы. Девчата завели песню. Сверкали резаки в их руках.
Все дальше и дальше эти звездочки. Наконец и они погасли вместе с песней, завезенной сюда еще прадедами с «матери-земли» Украины.
Под мягкий перестук колес линейки болтал Помазун:
— Трудно нынче нашему брату стоять у руководства, Петя. Образования не хватает. Видел звено Машкино? Почти все с семилетним, а то и больше. Помню, приехал я к ним и принялся развлекать пустыми побрехеньками, а они как ошарашили меня лекцией про какое-то давнее там армянское царство! А потом дали палочку и говорят: «Извлеки квадратный корень…» Ты слыхал? Квадратный корень!
— Слыхал, конечно. Продолжай.
— Дают, значит, мне палочку и на землю указывают… Я, брат, давай ковырять наш кубанский чернозем лозиной, а он жирный, как масло. Девки верещат надо мной, будто скворчата. Тогда я бросил лозинку: «Что вы придумали, дерзкое племя? Какой тут квадратный корень может быть?» — «Просим, просим! Извлеки!» Я тогда им в ответ на басовой мужской струне: «Раз он тут закопан, дайте лопату, вот тогда я лопатой хоть на пять штыков пройду, хоть до траншейного профиля, и любой корень извлеку! Только, говорю им, вы меня не разыгрывайте, нету на свете квадратного корня». Заливаются они: «А какой корень есть?» Я отвечаю, как и положено: «Всегда, девчата, по агрономии, корень должен быть круглый и с усиками для захвата питательных аммоналов, или, как их, атаминов…».
— Ну, ну… Уморил, Степан!.. — Петр смеялся от всей души.
— Я знаю, над чем ты регочешь, Петро… Я и сам потом над собой похихикал. Но, пойми, думал-то я о природном корне: морковка там аль бурак, вербы корень. А они-то меня про другое пытали.
— Учиться надо, Помазун.
— Ты же знаешь, какая у нас была учеба. То в поле, то в самое ниверситетское время оторвали от лемехов да за другие лемехи: кого за пулемет, кого за «Т-34». У вас, матросов, хорошо: кругом машины, тепло, сухо, каюты и те из металла с окрасочкой. А я, ты знаешь, на пузе прополз с пулеметом больше, чем Колумб прошел на своих кораблях, честное слово! Камышев среднее образование кончает, заочно и очно. Только он же, ты заметил, весь от мыслей разных ссохся, как груша в духовке. Запекли его науки, Петя…
Порывисто подул северо-восточный ветер. Небо быстро затекло облаками.
Съехали в балку и с полчаса катили по русловой сенокосной дороге. Не было ни пыли, ни ветра — затишек.
На гребне балки показалась свежая кирпичная конюшня и незаконченные такие же краснокирпичные постройки зимовника. Сюда выезжали когда-то в ночное. Отличными пыреистыми выпасами славились эти угодья. Горели костры, звенели путами кони, сладко спалось под овчинным кожушком даже в студеные предутренники.
Строгий табунок любопытных кабардинок сгрудился на бугре. Породистый молодняк, холки и спины еще не потерты хомутами и сбруями. Косо распластав крылья, парили над зимовником мелкие степные орланы.
Кони заржали и стремительно вынесли линейку на венец балки. Видимо, знакомы им были эти места и манили водой и кормами. Только возле ворот конюшни осадил Помазун резвую пару. Камышев стоял у конюшни с закатанными рукавами и смотрел в их сторону.
— Поджидает наш мыслитель! Дотошный он руковод! Везде сам.
Камышев холодно кивнул Помазуну:
— Долго же ты добираешься. Пришлось в твое драгоценное отсутствие кое-кого убеждать.
— Вольно же вам, товарищ председатель! — бурчливо возразил Помазун. — Сделали бы все, сдали, и уж тогда, пожалуйте бриться, приезжайте к барабанному бою, к торжественному открытию фермы.
— Любишь ты торжествовать, Помазун. Стойла-то неправильно приказал делать. Да и трамбовку твои не понимают. Пришлось самому показывать…
Сразу было видно, не из рисовки распинается Камышев, не для показного трюка вымазался он по самые уши, ссадил руки до крови. Лошадей Камышев любил и ценил еще с гражданской войны, когда служил в конно-артиллерийском дивизионе. Приворожила его Кубань. Здесь и женился. Один из первых колхозов выбрал председателем Камышева. Доверила ему артель свои земли, скарб, тревоги и скупые радости. Сколько назад ни смотри — всех трудов не перечтешь. Воловья сила и выдержка у русского упрямого человека. Там, где у другого хребет хряснет, у русака только чуток заскрипит и словно обжелезится, приобретет еще большую упругость. Война жестоко расправилась с артельным хозяйством. При отходе в Крым перестреляли гитлеровцы племенных кабардинок, угнанных за Голубую линию. Но не всех успели. Вернулись партизаны на породистых конях, вернулись на пепел, на горе. Неласковый человек в овчинном полушубке, с автоматом дулом книзу, с гранатами у пояса и запалами в нагрудном кармане застал в своей хате штаб наступающей советской дивизии. Генерал наспех ел копченый залом и запивал кисляком. Поснедал с ними Камышев, а потом разыскал жену и детишек, как сумел приласкал их и принялся за работу. Ой, сколько ее привалило! Попробуй восстанови все, приведи в достойный вид разрушенное, когда ни гвоздя, ни доски…
