— Это — обманное слово. Вот я, жив.
— Твой отец шибко горюет. Беги скорей к нему. Он там… — Женщина махнула рукой за железнодорожную просеку, где в порубленном лесу, среди свежих пней, виднелись островерхие полотняные куваксы.
Шагов за пятьдесят от них вдруг налетела на Коляна старая, умная лайка отца — Найда. Она кинулась ему на грудь; он подхватил, обнял ее, и они расцеловались. Потом Найда вывернулась из объятий и с призывным лаем, поминутно озираясь, побежала мимо ближайших кувакс к отдаленным.
Она привела его к соседу из Веселых озер старику Максиму.
— Здравствуй! Узнаешь? — сказал Колян.
— Как не узнать: ваша лайка Найда уже давно рассказала про тебя. Жив — это хорошо. Всем нельзя умирать. Умрем — с кем останутся олени?
— Где мой отец? Где Мотя?
— Мотя далеко, в тундре.
— А отец?
— У меня. Тише говори. Он спит. Немножко болен.
Максим посторонился, и Колян увидел отца. Он лежал за очагом без памяти и рассудка, в бреду.
Колян, склонившись над ним, гладил бородатое, мертвенно-темное лицо, костлявые руки и горячо шептал:
— Отец, отец… Очнись, погляди! Это я, твой Колян.
Больной не узнавал сына, глаза его были плотно закрыты, опухший рот с треснувшими губами мычал бессмысленно.
— Отец… отец… Ты слышишь? — шептал Колян больному к ухо. — Я увезу тебя в Веселые озера, возьму лодку и увезу.
И в самом деле, чтобы спасти отца, Колян без раздумья пустился бы в маленькой лодчонке через всю Имандру, огромную и бурную, как море.
— Не тронь его, он давно так, — сказал Максим, прикрыл Фому оленьей шкурой и, придерживая ее, чтобы метавшийся больной не сбросил, рассказал, что приключилось с Фомой.
Он жил в казарме, возил для рабочей кухни воду. Каждый день раз десять ездил с бочкой к незамерзающему потоку, который бежал быстро, как олень от волчьей стаи, бежал по камням, разбрасывая на берега пену и брызги. Все вокруг потока обледенело. Нарта, олени и сам Фома сильно скользили там. И однажды Фома не удержался, упал в поток. Долго барахтался, едва выполз на берег, домой вернулся в заледенелой одежде и тут же слег в постель, а на другой день стал весь горячий. Тогда Максим перевез его из казармы в свою куваксу. Сдать в больницу побоялся: про нее говорили, что там доктора помогают людям умирать. Он решил оставить Фому на волю судьбы.
— Врут про больницу. Я был там. Вылечили, — сказал Колян и стал просить Максима, чтобы помог ему отвезти отца к доктору.
Но пока ловили разбредшихся оленей да запрягали их, Фома умер. Максим и Колян решили не долбить для него отдельную могилу — земля была неподступно трудная, то мерзлая, то каменная, — и похоронили в братской. Над тем местом, куда положили тело, поставили большой, в рост человека, камень, чтобы душа Фомы переселилась в него для вечной жизни.
Сидели в куваксе Максима, поминая покойного Фому олениной. В раскрытую дверь виднелся кусочек Имандры. Оттуда седой плотный весенний туман по лощинкам и распадкам упрямо поднимался в горы.
— Ну, Колян, как думаешь быть? — спросил Максим.
— Пойду искать сестру.
— Не стоит, не надо. — Максим долго возился с трубкой: чистил, набивал, закуривал, затем прибавил: — Она не обрадуется тебе.
Колян глядел на него, боясь спросить, почему не надо искать, почему не обрадуется сестра.
— Она вышла замуж за охотника Оську, — медленно цедил старик, не выпуская из зубов трубку. — Колдун сказал, что ты ушел по смертной дороге. Тогда Фома взял Оську в дом вместо тебя. Оська и Мотя скажут: «Зачем пришел? Отнимать оленей?» Ты не получишь их. Зря будешь ломать ноги.
Замолчали. Колян сидел не шелохнувшись, не чувствуя своего тела, оно растаяло будто, и осталась у парня одна тревожная мысль: как жить дальше?
А Максим курил трубку за трубкой и ругал себя, что поспешил с рассказом: «Дурак я, болтун. У парня и так горе — похоронил отца, сам еле жив, — а я валю на него новое».
Максим начал подбрасывать дрова в костер, где пламя сильно упало. Колян вышел из куваксы на волю к ближайшему дереву и крепко обнял его, прижавшись щекой к шершавой коре. Что-то большое появилось у него внутри, сжимало сердце, распирало грудь, хотело выйти и не могло.
Ночной туман с Имандры выполз на берег, затопил куваксы, лес. Коляна окружил плотный мрак.
«Один, совсем один, — думал Колян. — Куда идти, кому сказать: «Здравствуй»?»
Он не заметил и потом никогда не смог припомнить, сколько прошло времени: он был как во сне. Разбудила его Черная Кисточка, которая вышла с ним вместе и по-своему, по-собачьи думала, что всегда, везде нужна человеку. Сначала она легла к его ногам, потом, видя, что Колян не замечает ее, решила напомнить о себе: начала повизгивать, тыкать мордочкой в ноги, все повыше да повыше, и так добралась до склоненного лица. Колян наконец очнулся.
— А… это ты. — Он обхватил лайку, как младенца, крепко прижал к груди. — Чего тебе надо? Зачем пришла? Ложись спать. Скучно одной. Понимаю… Ну, пойдем!
Вернулись в куваксу. Максим уже был в постели. Лег и Колян, а рядом с ним лайка. Не спалось, все ворочались.
— Дядя Максим, скажи: куда мне идти? — спросил Колин.
— Зачем идти, совсем не надо идти. Живи у меня! — сказал Максим. — Я один, и ты один; я стар, ты молод — самая хорошая пара. У меня есть олени, но нет ни жены, ни сына, ни дочери, ни брата, ни сестры. Никто не захотел хоронить меня, пришлось мне хоронить всех.
Максим был старше Фомы, давно уж сед до полной белизны, как зимний песец, но еще вполне здоров и крепок. Про него говорили: «Сед-сед, а смерти на него нет».
— Живи со мной! — повторил Максим. — Когда похоронишь меня — возьмешь моих оленей.
— Спасибо! — сказал Колян неопределенно, и не принимая и не отвергая предложения. А про себя решил: «Тут надо подумать. Зачем мне торопиться в пастухи к чужому стаду? Это счастье никогда не убежит от меня. Пойду-ка лучше к Моте. Она хоть и вышла замуж, а все равно сестра мне. Лучше быть пастухом у сестры, чем у чужого человека».
На другой день он принялся собирать добро, оставшееся после отца.
Максим выдал ему ружье, небольшой походный котелок, парусиновый полог от куваксы, охотничий нож. Пока Фома болел, его оленью тройку насмерть заездили чужие люди. Оглядывая свое богатство и стараясь быть веселым, Колян говорил Максиму:
— Добра-то вон какая груда. И две собаки. Я — богач, прямо купец. Как не прожить? Проживу…
— Когда у лопаря есть лайка и ружье, он нигде не пропадет, — подбадривал его Максим.
А Колян мысленно добавлял к этому: «У меня еще и лодка».
Он не стал городить свою куваксу, а взял только ружье, котелок, нож, позвал Черную Кисточку и незаметно от Максима исчез.
Шел берегом Имандры по горькой, смертной дороге, по которой много раз увозил рабочих, умерших от тифа, увез своих павших оленей, наконец, увез своего отца. Решил еще раз попрощаться со всеми погибшими, а потом уж…
Дорога раздвоилась, по правой увозили умерших людей, по левой — погибших оленей. Колян свернул влево. После того, как он похоронил свою упряжку, оленья могила стала еще выше, еще страшней, груда скелетов и рогов поднялась на нею глубину пропасти, вровень с ее берегами.
Колян хорошо помнил рога своих оленей, но в свалке было невозможно разглядеть их. Постоял, повздыхал, бросил горсть земли, как делают, хороня людей, и перешел на дорогу вправо.
Людская братская могила тянулась узкой взбугренной полосой, вроде железнодорожной насыпи, и была такая длинная, словно хотела сровняться с нею. С могильного холма над отцом Колян взял горсть серой илистой земли, перемешанной с галькой, завернул в тряпочку и положил в карман. Потом, когда встретит где-нибудь попа, он попросит его прочитать над этой землей молитву, и тогда отец будет считаться отпетым. У кочевников-оленеводов этот способ отпевания покойников применялся очень часто.
Неподалеку от Коляна стояла под охраной двух царских солдат большая толпа военнопленных. Они только что схоронили своего товарища и молчаливым стоянием с обнаженными головами отдавали ему свой последний долг. Колян, собравшийся было уходить, вновь сдернул шапку и задержался тоже сказать покойнику: «Прощай!» Постоянная настороженность: «Подальше, подальше от солдат» — в тот момент начисто вылетела у него из головы.
Но солдаты, знать, никогда не забывали Коляна, и один из них схватил его за плечо.
— Ты? — проговорил он радостно. — Слава те господи, жив! Давай отойдем, не будем мешать им. — Солдат кивнул на военнопленных и потянул Коляна за собой.
Из страха Колян подчинился солдату, а когда отошли, упал перед ним на коленки и зашептал, обливаясь слезами:
— Отпусти, Спиридоном, отпусти! Я — маленький. Доктор… вот… — протянул смятую бумажку. — Здесь я умру. Отпусти, Спиридоном!
