— А правду говорят, что у Александра Титыча шесть дочерей? — поинтересовался Петр.
— В зятья набиваешься, отец мой? — улыбнулась хозяйка.
Петр отмахнулся.
— Да что вы, я, наверно, не скоро женюсь. Просто один человек в Ленинграде об этой семье много рассказывал хорошего.
— Семья знатная, — довольно сурово согласилась тетка Евдокия. — И детей не шестеро, а всех одиннадцать было. Сына все дожидались. Без мужиков в доме дела нету, плохо. Родился сынок, да помер, царствие ему небесное. А дочки выросли, врачуют, учительствуют. Да кто где работает. По мне дак меньшая девка особо хороша. Добрая да ласковая, в обучении не испортилась. А то вон другие поживут в городе, книг почитают и башку вверх. У нас, конечно, завсегда все были гордые, в пастухах никто не хотел ходить, сколько ни плати. Мужику легче море переплыть, чем за коровой да оленем кнутом щелкать. Порода такая — гридинская! Тут все гордецы исстари, раскольники, да ушкуйники, да кто от царя батюшки сбег, расселились в поморах. Но гордость гордости разница! Негоже на своих-то нос поднимать. Заучились, видать! — резко заключила тетка Евдокия. Кто-то из большой семьи Александра Титыча, наверно, обидел ее.
— Нет, хозяюшка, дело тут не в образованности, — сказал Даниил Андреевич, — в уме, в воспитании. Кто умен да воспитан, никогда не станет выставлять напоказ свою ученость. А воспитание — уважение к старшим, отзывчивость, естественность, — всему этому человек учится еще в детстве.
— Хорошие они были в детстве-то, отец мой. И родители у них уважительные, работящие. Господи, уж как в голодуху они голодали! А никто не помер, всем тут миром поддерживали их семью, знает всякий. Дочке вон старшой, которая теперь нос воротит, посылочку за посылочкой высылали, пока в институтах-то училась. Домой ждали, да какой там, — все улетают нынче из родимых мест. Вот меньшую если заберешь — последняя уйдет. А девка медовая, красавица!
Можно было подумать, что тетка Евдокия была свахой в здешних местах. Петр даже смутился — так она расхваливала неведомую меньшую, да смотрела на него, да подмигивала ему.
— Пойду, прогуляюсь. Илья, пойдем? — предложил он.
— Я попозже, поговорить надо, — отказался Илья. Да еще, к тому же, вызвался починить старую керосиновую лампу. Он в дороге всегда делал такого рода подарки хозяевам, у которых приходилось останавливаться. Отыщет что-нибудь неисправное, войдет в дело — не оторвешь. А сегодня как никогда устал он, умаялся от качки. Щеки порозовели от чая, а глаза грустные еще.
Петра же непреодолимо тянуло на улицу, где бегали и весело кричали светловолосые ребятишки.
— Иди к Вонге, не миновать тебе дома Гридиных, если пойдешь налево, — сказала тетка Евдокия.
Петр вышел из дома и решил пойти не налево, к Вонге, — еще успеется, — а куда глаза глядят, хотелось получше разглядеть здешние места.
Только теперь он заметил, что перед дверью, во дворике, лежала груда оленьих рогов. На них сидел, как на диковинных кустарниках, отважный петух с яркими павлиньими перьями. Казалось, он сторожит кур и отару овец, уютно улегшихся на сером плоском камне.
Петр зашагал не спеша по деревянным мосткам, поглядывая окрест. Дорога вела по косогору к последнему дому, потом скрывалась за елями на перевале, а слева лежало белесое море, уютный заливчик, очертаниями напоминавший бутылку. Вода была довольно далеко внизу. На приколах дремали черные лодки. Большие, устойчивые, как раз для рыбной ловли в этих штормовых местах. Петр повидал немало разных лодок, встречались ему остроносые, изящные кижанки, быстрые, юркие, но невзрачные лодчонки северного Урала, тяжеленные, широкобортные, тупоносые лодки невских рыбаков, черноморские ялики с обрубленной кормой… «Кто задумал, кто первый спустил на воду лодку? — не раз спрашивал себя Петр. — Кто соединил целесообразность и красоту маленьких суденышек, раньше весельных, парусных, а теперь подгоняемых мощными моторами?.. Каков он, этот мастер, — умелец, художник, рыбак? Вот бы увидел кто-нибудь из них, первых мастеров, какой делается лодка теперь…»
Моторки, как взапуски, носились по заливу, — парни катали девчонок, выписывая лихие виражи, быстрые винты пенили, взбивали и далеко отбрасывали воду. Лодки соревновались в скорости, парни, сидящие на корме, — в ловкости управления, а девчонкам, наверно, было страшно и весело мчаться, зная, что это ради них гонки, Удальство, виражи, это им улыбается розовое утро, ради них подрумяниваются даже суровые скалы берегов.
На мостках уже стояли ранние рыбаки — подростки, возле них лежала рыжая, ушастая собака, свернувшись калачиком. На двух самых широких карбасах играли дети. Петр увидел даже совсем крошечных детишек, они были без штанов и едва перелезали через поперечные доски для сиденья. Дети толкали друг друга, перегибались через борта лодок, их ничто не страшило. Взрослые не боялись оставлять их без присмотра: здесь жизнь на воде — дело привычное. Сноровка, смелость воспитываются с малых лет сами собой. Помору нужна настоящая закалка, сила, крепкий характер. У местных жителей, так близко и так естественно соединивших свою жизнь с жизнью моря, и в натурах должно быть что-то от этого простора и буйной стихии, и еще, наверно, у них особенное чувство собственного достоинства. Мальчишек и девчонок воспитывает сама природа, им никто не мешает. «Детей здесь не бьют…» — вспомнились слова мастера Титова.
Петр знал по себе, что такое детская обида. Это только кажется, что дети отходчивы, быстро забывают синяки да шишки. Забывается пустое, внешнее, но то, что ранит душу, унижает, — остается навсегда.
С незаживающими душевными ранами Петру теперь приходится соприкасаться почти круглый год, изо дня в день, с тех пор, как он пришел в школу-интернат преподавать слесарное дело.
Петр учил детей и подростков держать напильник в руках, бить без промаха молотком по зубилу, резать металл ножовкой. Он старательно и охотно передавал все, чем сам овладел в профтехучилище у мастера Пахомова и на стапеле у Титова.
С особой охотой мальчишки изготавливали молотки, плоскогубцы, отвертки. А вот, казалось бы, простейшее дело — опилить гайку, сделать точным, по заданным размерам шестигранник — почти никому не удавалось. И тогда Петр проверял настоящее мастерство, узнавал характеры своих учеников.
Характеры у большинства были нетерпеливыми, горячими, трудными. Судьбы еще труднее. Интернат оказался специальным, почти все дети воспитывались без родителей. Кого-то оставили на произвол судьбы еще в роддоме, кого-то государство отобрало у спившихся родителей по суду… Многие дети не понимали, почему их оторвали от дома, — мама и папа все равно хорошие, лучше всех. Мальчики и девочки, особенно те, кто постарше, с трудом слушались своих воспитателей, грубили, видели в наставниках чуть ли не мучителей своих, врагов… А уж если привязывались, то глубоко, всем сердцем; и тогда, каким бы занятым или сухим человек ни был, невозможно было отрабатывать только положенные часы, «от и до», не выкладываться полностью во всем.
С детьми Петр бывал вместе и в будни, и в праздники. Вот и сейчас, он в пути, а мысли часто улетают к ребятам. «Пишите нам, хоть раз в неделю», — просили все. Сейчас им должно быть хорошо, весело, играют в футбол или дерутся в летнем своем лагере на берегу Голубого озера, на Карельском перешейке.
Там и «хныкало» — Витек, любитель пожевать что-нибудь, и косоглазый Петрушка, который, кажется, смотрит куда-то вбок, а сам видит все: и сбоку, и спереди. Он и вглубь, в суть умеет смотреть, как мало кто способен даже из взрослых. Там и белобрысый, вечно в ссадинах и нервных пятнах, пронырливый Юрка Голубев — «симпатичный волчонок», как назвал его после одной из встреч с интернатскими ребятами Даниил Андреевич.
В Юркиных серых глазах и в самом деле есть какой-то дерзкий колючий холод, взгляд исподлобья, не подступись. Из любой проделки он постарается выкрутиться, или стоит, сопит, отмалчивается, непобежденный. Он изо всех сил отстаивает себя, и это понятно.
Когда Юрке было пять лет, умерла его мать. А рослый, грузный, истерично несдержанный в пьяной ярости отец по поводу и без повода часто бил сына мощной лапой или флотским ремнем. Бил и кричал: «Щенок, выродок! Отца не слушаться?!» А потом, успокоившись, нюнил, жалея себя и сына: «Без матки живешь, сирота, сиротинка… Я же тебя люблю, бью потому, что жить учу. Ты, может, мне глаза закроешь…»
И ведь находил прощение в испуганном, но до боли жаждущем любви детском сердце. Юра приходил домой не только по субботам, он убегал без разрешения и в будние дни, искал отца, слесаря-сантехника, по всем подвалам. А тот почти всегда был пьян, зол и яростен. Ярился за то, что сын непослушен, плохо учится, дерется, брюки порвал, мешает отцу остаться наедине с какой-нибудь очередной случайной женщиной.
