— Осень нынче стоит теплая, вот отары и не пригоняют с гор, — сказал без особого выражения.
Гюльгяз охотно подхватила:
— Хоть бы и вовсе там остались вместе со своим заведующим! Чтоб ему никогда от детей радости не видать, если сына у меня отнимает. Я ведь чего боюсь? Селим в его сетях запутается. Этот бесчестный нужных себе людей подкупает колхозным добром. Думаешь, ему черные брови у Селима приглянулись? Как бы не так! Он смекнул: породниться с таким человеком выгодно, его городские власти уважают. Тесть будет воровать, а зять покрывать чужие грешки… — Она схватила меня за полу. — Ради памяти твоего отца, рано покинувшего мир, ни слова никому об этом! Горе разрывает мое сердце, вот и выплеснулось. Селим ничего не должен знать. Задумал жениться — пусть женится. Аллах его благословит… Пожелай и ты ему счастья, бала!
— Пусть будут счастливы, — через силу выдавил я.
Нет! Халлы не сможет стать счастливой с другим. Разве он любит ее сильнее, чем я? А какое счастье без любви!..
Единственный мой друг и советчик — холм Каракопек. Омывая его подножие, струи Дашгынчая шептали утешение, словно мои горькие мысли, уроненные на дно реки, возвращались теперь ласковым журчанием. Бессильными казались мне легкие волны. Они напрасно стучались в каменные утесы, мечтая вернуться вспять к истоку. У реки своя цель. Она не сворачивает с пути.
И все-таки я не хотел верить в близкую женитьбу дяди Селима, отвергал, как наговор и небылицу, измену Халлы. Горячечный шепот бабушки Гюльгяз пытался объяснить старческой мнительностью. Ведь все так просто: вот я, а вот дядя Селим. Я рядовой шофер, которому достался самый плохонький грузовик. (Дядя Селим так и не собрался замолвить за меня словечко.) И мать моя — простая женщина, бедная вдова, у которой на ладонях твердые мозоли от ежедневной стирки испятнанных мазутом рабочих курток. Но она ни на что не жалуется, лишь следит, чтобы я не забывал менять рубашки. «Ты теперь на виду, — твердила она. — Тебе в глаза не скажут, а меня за спиной осудят». От запаха бензина ее по-прежнему мутит; когда берет в руки мою одежду, незаметно отворачивает лицо и задерживает дыхание. Бормочет: «Опять будто в бочку с нефтью окунался». Но в этих словах есть и доля гордости за выросшего сына.
Иногда я часами лежал под машиной, выползал оттуда перепачканный с ног до головы, узнать меня было нельзя, одни зубы блестели. Но мне нравилась моя усталость, и эти пятна машинного масла, и летучий пронзительный запах бензина. Я думал, что дяде Селиму, который корпит над бумагами за канцелярским столом, недоступна блаженная тяжесть утомленных мышц. «Кто распоряжается, тот не устает», — гласит поговорка. А без работы, без усталости от нее, как почувствовать полноту жизни?!
Нет, Халлы не может быть с ним счастлива! Разве он таскал для нее ведрами воду из арыка и ворочал в котле кипящее белье? Даже терпкий запах мыла мил в воспоминаниях, и Халлы вдыхала тот же самый воздух.
А блещущий сердитыми молниями взгляд голубоглазой директорши? Камень бы съежился от страха. А я устоял, не отступился от Халлы.
По-прежнему мечтал усадить Халлы в кабину своего грузовика и поэтому всячески разукрашивал ее: на стенки наклеил разноцветные открытки, а к раме переднего стекла прикрепил букетик. На сиденье заботливо положил подушку, сшитую матерью. Товарищи подтрунивали над перстнем на моем мизинце: «Бирюзу одни девчонки носят!» Кольца давно вышли у мужчин из моды. Но какое мне дело до моды, если так захотела Халлы? Я искоса поглядываю на камушек; днем он кажется голубым, как небо, но в сумерках темнеет и напоминает перчинку-родинку на правом крыле носа. С перстнем этим происходят постоянные превращения: словно щеки Халлы, он то вспыхивает, то бледнеет. И выходит, что Халлы постоянно со мною и на длинных пустынных дорогах, и в безлюдных ущельях, и на горных перевалах.
Нет, я не мог верить в вероломство Халлы. В народе говорят: кто не мил, от того лицо отворачивают. Но Халлы никогда не сторонилась меня.
Напрасно Гюльгяз бранила дочку завфермой. Как многие люди, старуха вымещала на молодежи бессильную злобу собственной судьбы. Ее выдали замуж насильно, а о соседском сынке, которого она любила, родичи отозвались с презрением: батрак батраком и останется. Подыскали жениха посолиднее. Кто же знал, что тот бросит семью и уйдет к богатой вдове, польстившись на чужой достаток? Гюльгяз желала сыну счастья по собственной мерке. Ей мнилось, что счастье — это широкая прямая дорога. Лишь бы на нее выбраться, а там можно и дух перевести. Но счастье бродит по горам и ухабам, к его ступням цепляются колючки.
На следующий день после тревожного разговора с Гюльгяз спозаранку я подкатил на грузовике к зданию финансового управления. Решил разыскать дядю Селима, узнать у него самого, что ложь, а что правда. Обыкновенно я подходил к окну и заглядывал, там ли он. Или его вызывал кто-нибудь из сотрудников. Нас считали близкими родственниками, и мне выказывали всяческую предупредительность.
В этот раз я видел, что меня заметили, но никто не повернул головы, не побежал предупредить дядю Селима. Интересно, что произошло?
Я спрыгнул на землю, обогнул длинное одноэтажное здание и со двора вошел в дверь.
Дядя Селим был в своем кабинете, но сидел не за столом, а расположился в сторонке. У него оказался посетитель, и этим перемещением хозяин кабинета подчеркивал личный, дружеский, не служебный характер беседы. Увидев меня в дверях, дядя Селим вскочил с кресла, позабыв извиниться перед собеседником, и радостно сжал мне руку двумя ладонями.
— Мой племянник, скорее даже младший брат. Он, правда, ростом и обликом в меня не удался, видишь каков богатырь? Земля дрожит под его сапогами. И характер крепкий.
Посетитель, нахмурившись от вторжения постороннего лица, которое прервало доверительный разговор, теперь широко осклабился и посмотрел на меня с благосклонностью.
— Не забудешь пригласить дядю на свадьбу, молодец? — пошутил он. Затем добавил с оттенком укоризны: — Повезло этой молодежи, ни трудностей, ни горя не знавали. Мы вручаем им государство уже созданное нами, готовенькое.
Из этих небрежно брошенных высокопарных слов я заключил, что посетитель дяди Селима из «ответственных». Захотелось поскорее улизнуть. Вполголоса, скороговоркой пробормотал, что если дядя Селим договорится с моим начальством, сегодня же в ночь сделаю пару ездок за черепицей для крыши его нового дома.
Дядя Селим обратил взгляд к сановному посетителю, словно ожидая совета. Тот загадочно отозвался, покачивая головой:
— Сейчас крыша неактуальна. Зачем терять время?
Должно быть, на моем лице отразилось полное недоумение. Дядя Селим мелко, дребезжаще рассмеялся и дружески положил мне на плечо руку:
— Ты не в курсе, Замин. Мы тут одно дельце успели провернуть…
Возможно, он ждал вопросов, но я словно онемел от дурного предчувствия. Дядя Селим продолжал доверительно:
— В селении, должно быть, считают, что Мензер прямо с пастбища уехала в город продолжать учебу. Это не совсем так. Она находится сейчас в семье моего уважаемого друга и ждет, что после нашего с ней обручения сможет беспрепятственно учиться в университете. Я вовсе не против образования, ты знаешь, Замин. Мы всегда помогали ей вырваться из дома…
«Ответственный товарищ» громогласно прервал:
— Отца девушки я припугнул. Прошли, говорю, времена продавать дочерей, подобно мешку с ячменем! Он еще пробовал артачиться, строчил жалобы. Мне даже позвонили из одного высокого места: не насильно ли мы держим девушку? Нет, отвечаю. Имеется ее собственноручное письмо: мол, увези, отец добром не отдаст за тебя… Ну так вот, — он бесцеремонно обернулся к дяде Селиму, посчитав, что я узнал достаточно. Принялся за рассказ, прерванный моим приходом: — Семья твоей невесты остановилась в верховьях Туршсу. А ее отец с фермой был уже в Кирсе. Мои люди подбили соседку, и та выпытывала у Мензер, как она относится к замужеству. Девушка оказалась хитрой и скрытной, от всего отнекивалась. Только просила письмо передать. А к кому — неизвестно. Соседке в руки письма не отдала. Такая упрямица! Тогда соседка стала ей о тебе, Селим, нашептывать. Она отрезала напрямик: «Мне все едино: Селим или Фарадж. Хочу учиться. А если пойду замуж, то сама выберу за кого и, пусть мир перевернется, от решения не отступлю!» Поразмыслил я над ее словами и решил, что иначе как с похищением с такой гордячкой не сладить. Однажды мои молодцы уже сидели в засаде, да она услышала шорох в зарослях и убежала стремглав. Соседка еле-еле потом ее убедила, что это заяц шебаршил. Пришлось пробовать другой вариант. Однажды соседка кличет Мензер: пришла машина, но не может подняться к кочевью из-за крутизны. Мензер птицей взлетела на вершинку; в самом деле, далеко внизу виднеется какая-то машина. Она обрадовалась и со всех ног вниз. Но по дороге ее перехватывают, сажают в седло. Она пытается вырваться, дважды спрыгивает на землю. На колючках до сих пор, наверно, половина подола висит. Вдруг успокаивается и разумно так заявляет: «Мою девичью честь вы уже опорочили. Так везите прямо в город, там разберемся».
