«Ответственный» глубокомысленно поглядел на нас и изрек:
— Я за полное равенство: женщина должна знать свое место, а мужчина свое! Любовь не более чем пустой звук.
Дядя Селим бросил на меня смущенный взгляд. Должно быть, он ждал моего одобрения. Но я промолчал.
— Неладно получилось, — проговорил он словно через силу. — Вдруг Мензер в самом деле кого-то ждала? Да что уж теперь говорить, дело сделано, хоть я на похищение согласия не давал. Не в моих это правилах, да и не к лицу человеку моего положения… Мензер умная девушка. И твое слово для нее много значит. А крышу обязательно доделаем! Тогда ты с матерью переберешься в наш теперешний дом. Заживем рядом, по-хорошему…
Я никак не мог взять в толк, почему у дяди Селима такой виноватый тон, приниженный вид. Надо было что-то отвечать ему.
— Отец Мензер человек скользкий, любого может впутать в темное дело… Чем это кончится?
— Глупости и пустяки! — вмешался «ответственный». — Всем жалобам теперь конец. Брак оформлен по закону, свидетельство лежит у меня в сейфе. Да и чем ему плох Селим? Такого зятя поискать!
Известие о заключении брака ударило, будто молотком по темени. Я не мог больше оставаться здесь. Не помню, что пролепетал, пятясь к двери. Обратил ли внимание дядя Селим на мой странный вид? Не знаю. Рокочущий бас его приятеля догнал у самого порога:
— Отставить черепицу, племянник! Будь завтра с машиной наготове, поедешь за дядиной невестой. Что ж ты, Селим, ищешь машину там, ищешь здесь, а про родню позабыл?..
…Все в этот день валилось у меня из рук. Едва дождавшись конца смены, я поспешил в селение. Казалось, месяцы прошли с тех пор, как видел мать. На крутом берегу Дашгынчая машина стала сползать в узкое ущелье. Еще несколько метров, и она сорвалась бы с обрыва. Я крутанул руль, машина ткнулась в опору моста. Выйдя из кабины, я бессильно опустился на землю.
На шум грузовика выбежала мать. Как она перепугалась, бедняжка, узнав, что я был на волосок от смерти! Обычно я подъезжал с шумом: высовывал голову из кабины и читал нараспев какие-нибудь стихи. Страсть к рифмованным строкам укоренилась во мне еще со школьной поры. Я и на автобазе славился как хороший декламатор. Бывало, в короткий перерыв товарищи обступали меня и слушали.
Но нынче я въехал во двор молча, и мать сразу заподозрила неладное. Она была ласкова со мною, но сдержанна. Ни о чем не выспрашивала. Лишь пожаловалась мимоходом, что нечего подарить Селиму и его молодой жене на свадьбу.
— Придумаем что-нибудь, — коротко бросил я, отводя взор. Не хотелось, чтобы мать прочла по глазам мою тайну.
Молча поужинали. Когда младшие заснули, мы вдвоем продолжали сидеть возле огня.
— Что-то сна нет, — пожаловалась мать. — Помнишь, как я тебе маленькому рассказывала сказки? Мне сейчас вспоминается одна.
— Расскажи, — вяло согласился я.
Это была странная сказка о своенравной шахской дочери, которая возненавидела всех женщин и восстала против материнской любви. Однажды няня повела ее в новую баню, где залы, один другого прекрасней, были расписаны красочными картинами. Шахская дочь стала рассматривать эти картинки. Они повествовали о злоключениях джейрана и козленка. Поначалу оба безмятежно пасутся посреди зеленой степи, в сверкающих на солнце травах. Затем к ним подкрадывается хитрая лиса и отвлекает внимание матери-джейранихи. На третьей стене нарисовано, как сквозь густые заросли к животным подкрадывается коварный охотник. На четвертой — вспугнутые животные спасаются бегством, но маленький джейраненок оступается и падает в овраг, откуда не может выбраться. В ногу джейранихи впивается стрела. Она продолжает бежать, хромая, к источнику с волшебной водой, которая возвращает жизнь. Силы ее иссякают, но надо возвращаться к джейраненку и напоить его этой волшебной водой. Она шатается, падает, снова поднимается — но рта не разжимает, чтобы не пролить ни капли, весь глоток целиком отдать сыночку, вызволив его из беды.
Шахская дочь прикусила губу; она поняла этот урок. Призвав придворного зодчего, велела воздвигнуть гранитный столб в честь матерей мира и чтобы все отдавали им почести…
Мать заснула после первых петухов. Озабоченность и тревога словно оставили ее. А я размышлял над сказкой. Могло ли подобное случиться в жизни? Конечно, матери без громких слов жертвуют всем, иногда даже жизнью, для своих детей. Сила человека — от его матери. Без матери нет дома, нет деревни, нет племени. И родины нет без матери. Как ни горько терять возлюбленную, ее заменит другая девушка. Оставит тебя твой сын — сможешь заботиться о чужом, им наполнить пустоту сердца. Расстанешься с одним другом — подружишься с другим. Только мать некем заменить.
Мое горе еще не так безмерно — ведь мать остается со мною. А Халлы? Нет ее и никогда больше не будет. Не будет красных роз, которые она мне дарила. И первых фиалок для нее не будет тоже. Иссякнет наш прозрачный родник, обмелеет бурный Дашгынчай — вон уже и камушки белеют на дне… А холм Каракопек? Неужто исчезнет и он? Если я не могу с его вершины видеть Халлы, лучше и ему сровняться с землею.
В глазах моих, усталых от бессонницы, прыгали искры. Словно какое-то ночное насекомое влетело в дом и посреди тьмы мерцало крылышками. В самом деле, что-то блестит! Я протянул руку. Перстенек Халлы. Что ж, отдам его матери. Пусть не сетует, что к свадьбе соседа, благодетеля не смогла приготовить достойного подарка. Она сама и наденет его на палец новобрачной. В знак уважения и с добрыми пожеланиями.
Дядя Селим поднял меня на рассвете. Я вскочил как встрепанный. Голова гудела.
Последний осенний месяц был уже на исходе. В синеватом тумане проступал Эргюнеш. Величественная гора походила сейчас на витязя, повергшего ниц своего противника и в безмолвном торжестве вскинувшего кулак. По склонам, как тигровая шкура, пестрели полосы увядающей растительности. А над вершиной белели крохотные доверчивые облачка, будто только что вылупившиеся из скорлупы птенцы.
Дядя Селим с темными кругами вокруг запавших глаз, в небрежно накинутом на плечи черном пальто тоже показался мне вдруг птицей, старым, недужным вороном, который зловеще скользит над самой землей, не имея сил взлететь в небо.
— Доброе утро, Замин, — проговорил он осевшим голосом. — Плохо спал? Я тоже. Впрочем, неважно. Скажи лучше, как нам быть? У тебя ведь работа? А если пропустить день? Причина уважительная как думаешь? Или нельзя? Тогда просто зарез…
Угрюмо кивнув дяде Селиму, заранее соглашаясь со всем, что он скажет, я отправился в город. Мой грузовик обгонял пасущийся по берегу Дашгынчая табун, как вдруг я заметил нахохлившуюся фигуру. В ней тоже было нечто птичье, будто голодный орел-ягнятник свесил унылые крылья. Когда грузовик натужно загудел, беря подъем, согбенная фигура распрямилась. Конечно, Табунщик. Я не мог не узнать его. Стеганая телогрейка крепко перепоясана ремнем, до самых колен натянуты красные джурабы. И впрямь орел-ягнятник, только что оторвавшийся от жертвы и выпачканный ее кровью! Лицо скрывалось под лохматой папахой.
Я остановил машину и пошел ему навстречу. Он ждал меня. Губы плотно сжаты, подбородок оперся на палку. Плеть, которая некогда так яростно свистела над моей головой, теперь неподвижно распласталась по земле.
Мне стало жаль беднягу Фараджа, который до четвертого класса сидел за соседней партой. То были скудные времена; случалось, что тетради и карандаши учитель покупал на собственные деньги. Фарадж не блистал способностями. Стоя возле доски, он левым носком чарыка наступал себе на правую ногу и не обращал ни на кого внимания. Если учитель одергивал его, он от смущения засовывал в рот кончик воротника застиранной рубахи и становился похож на беспомощного безобидного теленка.
Однажды рассерженный учитель крикнул: «Да открой ты рот, наконец! Промолви хоть словечко, чтобы я удостоверился, что ты не появился на свет немым. Один только раз подай голос, и больше я тебя никогда не стану ни о чем спрашивать!» Фарадж вдруг засмеялся. Это было так неожиданно, что мы вылупили на него глаза. С тех пор каждый выговор он встречал усмешкой. Вскоре школа рассталась с Фараджем, а Фарадж расстался со школой.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Он первым отвел глаза. И так не похож был оробевший грустный взгляд на обычно угрюмое и вызывающее выражение его лица, что мне сделалось неловко. Будто передо мною стоял совсем другой человек.
Но через минуту к Фараджу вернулся прежний облик. Взор горел злобной горечью, словно две жаровни, полные пламени и дыма.
Да, я пожалел его всем сердцем. Но вслед мне раздался свист кнута, будто мимо пролетела шальная пуля. Я пожал плечами и с ведерком сбежал к реке. Радиатор машины был помят, мотор перегрелся. Он работал со сбоями, натужно гудел, словно заболевший.
