Мне стало тепло на душе.
— Чего ты так смотришь? Я изменилась? — спросила она. — Уже не такая, как прежде? Мне ведь было всего семнадцать…
— Сказать тебе правду? — как бы шутя спросил я.
— Только правду. — Она улыбнулась.
— Тогда ты действительно была очень милая, красивая…
— Тогда? — разочарованно переспросила она. — А теперь я тебе уже совсем не нравлюсь? Ни капельки?
— Ты была хорошая, красивая, как молодое деревце, а сейчас стала еще лучше — в полном цвету, в прекрасном и щедром цветении. И на всем свете нет тебе равной!.. — горячо вырвалось у меня.
Обрадованная, улыбающаяся, она подняла красивую голову, откинув назад свои золотистые локоны.
— Всю ночь я думала о тебе, Соля. Ты стал таким мужественным, как будто даже вырос, но, когда вышел на сцену, я тебя сразу узнала и чуть не крикнула: Соля! Ты меня тоже увидел? Среди тысячи людей узнал меня. Ты играл, а я все время смотрела на тебя, и казалось, что ты со мной разговариваешь, вспоминаешь те летние дни и вечера. Я чувствовала, что ты играешь для меня. Я всем сердцем чувствовала это…
И мужчины и женщины, проходившие мимо, с восхищением смотрели на нее.
— Сердце тебя не обмануло, — сказал я, коснувшись ее руки.
Она слегка вздрогнула.
— Соля, хочешь, поедем в Летний сад или, знаешь что, давай отправимся в Петергоф. Там так хорошо. Это доставит тебе удовольствие, и немного отдохнешь. Тебе обязательно надо отдохнуть перед концертом.
Я согласился бы с удовольствием побыть с ней эти несколько часов, если б она сохраняла душевное равновесие. Если б она не была в такой экзальтации. Поехал бы с ней, куда бы она ни пожелала. Но в таком состоянии, в каком она находилась, я не мог себе этого позволить.
— Ну, что ты раздумываешь? Пойдем, — сказала Ехевед.
— И что ты потом скажешь Геннадию Львовичу?
— Он мне доверяет. И я ему тоже. Если он задерживается, значит, ему так нужно. И если он мне не рассказывает, я даже не спрашиваю, так же и он.
— И у вас всегда так?
— Во всяком случае, до сих пор так было. И сегодня, перед тем как встретиться с тобой, я сказала ему, куда иду.
— Зачем? Зачем тебе понадобилось это говорить?
— За девять лет у меня не было от него секретов. Никогда, до… вчерашнего вечера. Это меня мучило. Вот утром и сказала. Я не могла иначе, Соля. Не могу обманывать.
— А он? Что он сказал? — спросил я, окончательно решив никуда с ней не ходить.
— Он?.. Геннадий Львович исключительный, редкий человек.
— Ты не думаешь, что это может его задеть?
— Но он же мне доверяет, — с чисто женской гордостью ответила Ехевед.
— А уверена ли ты, что и теперь заслуживаешь полного доверия? — осторожно спросил я.
— Не спрашивай. Не знаю. Теперь ничего не знаю. Ах, Соля, что-то со мной неладно… Зачем, зачем ты только приехал?!
Да, все теперь ясно. С ней вообще нельзя встречаться. Слишком дорога мне эта женщина, чтобы ставить под угрозу ее до сих пор счастливую семейную жизнь.
— Тем, что ты рассказала, — заметил я, — добра ты ему не сделала. Геннадий Львович человек тонкий, умный, он, пожалуй, тебе ничего не даст заметить, но в душе застрянет пусть совсем маленькая, и все же болезненная заноза.
— Возможно, — задумчиво проговорила Ехевед. — Однако иначе я не могла.
Мы прошли молча несколько кварталов, и тут я вспомнил, что должен позвонить профессору, моему бывшему преподавателю, узнать о состоянии его здоровья, и сказал об этом Ехевед.
Без особого удовольствия она подошла со мной к телефону. Я позвонил.
Жена профессора сообщила, что мужа вчера забрали в больницу. Она собирается его навестить, и если у меня есть желание и возможность, то мы можем поехать вместе. Я ответил, что буду у нее не позже чем через пятнадцать минут.
Лицо Ехевед сразу изменилось, стало грустным и немного растерянным.
— Ты уезжаешь и оставляешь меня?
— Но я должен. Это мой профессор. Человек тяжело болен, — оправдывался я.
— Ну, а если так, я тебя не задерживаю, — проговорила Ехевед, стараясь подавить чувство обиды. — А какая у тебя на завтра программа?
Я ответил: днем концерт на Кировском заводе.
— А вечером?
— Вероятно, вечер будет свободен.
— Если хочешь, Соля, позвони мне, хорошо?
Она поехала домой, а я в дом профессора. Чувствовал, что поступил правильно, но в то же время было досадно, больно, что я таким образом расстался с ней.
Вечером я выступал в Кронштадте перед краснофлотцами. На следующий день — перед рабочими завода. Концерты прошли с большим успехом. Преподнесли много цветов. Было жаль, что Ехевед при этом не присутствовала. И очень хотелось ее снова увидеть. Если б не свидание возле Исаакиевского собора, я бы, возможно, заехал к ним, тем более что Геннадий Львович меня приглашал. Но сейчас чувствовал себя в какой-то мере виноватым перед ним. Ехевед могла рассказать и то, что, когда он выходил в гастроном, мы условились о встрече. А это выглядело совсем уж некрасиво. И все же я решил позвонить. Несколько раз снимал трубку и снова клал на рычаг.
Вечер был свободен, я не знал, куда себя девать. Лучше всего пройтись, а заодно дать жене телеграмму. Давно не писал. Наверное, она беспокоится. Я сел к столу, чтобы набросать текст телеграммы, и никак не мог его составить. Никаких чувств у меня к ней не было. Притворяться не хотелось, а ограничиться несколькими холодными фразами не мог — она этого не заслужила. Сколько я ни думал, ничего придумать не мог. Написал только адрес, и тут мне показалось, будто кто-то постучал. Я прислушался, и снова — тихий, нерешительный стук в дверь.
— Войдите! Пожалуйста, войдите, — крикнул я, не представляя себе, кто бы это мог быть.
Дверь медленно приоткрылась, и мне показалось, что в номере сразу посветлело. Я увидел Ехевед. В белой шляпке, летнем светлом пальто и легких туфельках, она стояла, смущенная, побледневшая, на пороге, не закрывая за собой дверей.
— Ехевед! Ты? — Я вскочил. Сердце мое гулко стучало. — Что ты там стоишь? Входи!
Она не двигалась с места.
— Нет, нет, не зови меня… не впускай. — Голос ее дрожал. — Прогони меня, Соля. Прошу тебя, прогони, — повторила она с такой мукой, что меня охватила острая, щемящая жалость.
— Что ты говоришь, Ехевед? — растерянно пробормотал я. — Входи же, входи, — и попытался взять ее за руку.
— Нет, кет, не надо, — она отшатнулась. — Не надо. Я не войду.
— Ты так и будешь стоять на пороге?
— Нет… пойдем сейчас в театр, в оперный театр. Ведь вечер у тебя свободен? Вместе послушаем «Евгения Онегина». Пожалуйста, пойдем.
— Мы уже не успеем, — сказал я, взглянув на часы. — Не больше получаса осталось до начала спектакля, а билетов у нас нет.
— Достанем. У кого-нибудь достанем. Я достану. Непременно, — уверенно проговорила она, все еще стоя в проеме двери.
— А Геннадий Львович?
— Не беспокойся… Я тебе потом скажу. Идем…
— Ну хорошо. Присядь. Присядь, пока я оденусь.
— Нет, нет, я здесь подожду, — ответила она, не двигаясь с места.
Я быстро переоделся, и Ехевед, довольная, словно удалось избежать грозившей ей опасности, вышла со мной из гостиницы, и мы торопливо направились к Театральной площади.
— Что ты сказала Геннадию Львовичу, когда вернулась после нашей встречи? — спросил я.
— Все. Рассказала, что немного погуляли вокруг собора, но ты очень торопился, попрощался и уехал. Лгать я не умею. Никогда его не обманывала и теперь не могу. Он меня обнял и крепко, крепко поцеловал, как никогда. Ты даже себе не представляешь, как Геннадий Львович меня любит, а за что — сама не знаю. Как-то, гуляя в парке, это было еще до свадьбы, он спросил, что Для меня сделать. Я пошутила: влезть на самое высокое дерево. В ту же минуту главный конструктор большого завода сбрасывает с себя китель и на глазах у всего честного народа карабкается на вершину огромного дуба. Он и сейчас готов выполнить любое мое желание. Геннадий Львович вообще необыкновенный человек, преданный, сердечный. Ты заметил, он не замыкается лишь на своей специальности, а всесторонне образован. Уже много лет кропотливо собирает и изучает материалы о Спинозе: статьи, документы, фотокопии. Веришь ли, за все эти годы он ни разу не повысил голоса, не сказал ни одного резкого слова. — Она говорила о муже так, словно в чем-то хотела убедить саму себя.
— Ты должна была взять Геннадия Львовича с собой, — сказал я.
— У него очень важное совещание, и я оставила записку, что иду слушать «Евгения Онегина».
— Со мной?
— Но ты ведь сказал, что это ему может быть неприятно.
— А если он потом спросит, что ты ему скажешь?
— Он никогда не задаст вопроса, который может таить малейший признак ревности. Он считает унизительным даже думать о таких вещах.
К театру мы подошли за пять минут до начала спектакля. На закрытом окошке кассы красовалась табличка: «Все билеты проданы». Вместе с другими людьми мы толкались у входа, приставая к подходившим со стереотипным: «Нет ли лишнего билетика?» Ехевед волновалась, досадовала на то, что не догадалась заранее попросить Геннадия Львовича забронировать места.
