В первый момент Дерюгину даже показалось, что он ошибся местностью; неужели вот здесь, на этом как бы вывернутом наизнанку оголенном взгорье, еще недавно ютились домики деревушки?
И яблони по веснам здесь цвели? А летним вечером девчата песни пели? Не может быть!
Да разве мог кто-нибудь предполагать, что наступит время, когда щедро обогреваемый весенним солнцем бугор над Надюшкиным омутом превратится в стратегическую высоту, господствующую над левобережными лугами. Поэтому отступающий противник и переоборудовал спешно деревушку в укрепленный пункт.
Ну, а наступающие с боями советские войска Первого Белорусского, естественно, сосредоточили на этой высоте сокрушающий огонь.
И нужно отдать должное советской артиллерии: отлично поработали орудийные расчеты! Ни домика, ни деревца не осталось на стратегической высоте; только сиротливо высились несколько полуразваленных печей да чернели разметанные титанической силой по всему взгорью дубовые бревна старинной часовни, которую немцы еще раньше разобрали на дзоты.
Долго, очень долго бродил Иван Дерюгин по обезображенной, источающей горькие, дымные запахи земле, с бесцельной пристальностью рассматривая покореженные обломки боевой техники, перемешанные с жалкими обугленными останками мирного человеческого жилья.
Постоял минутку около свеженасыпанного аккуратного холмика, укрытого еловыми ветвями и увенчанного каской, — видимо, братской могилы, — потерянно поглядел на небо пасмурное и опять побрел, глядя себе под ноги.
Глупо: ведь с первого взгляда понял сержант, что даже место, где стояла изба колхозника Горюшкова, точно определить не сумеет.
А вернуться в часть с голыми руками — об этом даже подумать страшно. «С закрытыми глазами, — говорил, — найду!»
Тоска… Совсем потерялся парень. Настолько, что, когда наткнулся на полузасыпанную землей, непостижимо уцелевшую кадушку с огурцами, — даже не удивился. Машинально выудил из рассола пахучий пупырчатый огурчик и так же рассеянно, не ощущая вкуса, сгрыз его. Будто за тем и спешил.
Потом опустился рядом с кадушкой на землю, уткнулся лицом в согнутые колени и замер.
Словно задремал человек или обессилел.
А когда, может быть час просидев в неудобной позе, сержант с трудом разогнулся, — он даже зажмурил глаза и помотал головой: так ярко, прямо в лицо ему светило сквозь рыжие лоскутья разбегающихся туч торжествующее солнце.
Только не солнышку обрадовался Иван Дерюгин — нет; просто глазам своим не поверил парень, когда увидел сидевшую неподалеку от него собаку. И хотя пес был худ до невероятности, очень грязен и даже одичал на вид, сержант сразу же узнал Горлана.
По-видимому, и Горлан не забыл недавнего гостя своих хозяев. Во всяком случае, когда сержант вскочил и опрометью бросился к собаке, выкрикивая что-то маловразумительное, Горлан хотя и оробел, но не сделал даже попытки к бегству; он, повизгивая, перевернулся на спину и беспомощно растопырил лапы.
— Горлан! Горланчик… Ах ты, красавец мой!
На радостях Дерюгин тут же скормил изголодавшемуся псу полбуханки хлеба и брикет пшенной каши. Да и сам перекусил наспех, но с аппетитом, потому что вновь появилась надежда; не зря ведь многие люди называют собаку своим самым верным да и смышленым четвероногим другом: «Все понимает животное, только что не говорит!»
Так и Горлан; правда, из всего длинного и взволнованного обращения к нему сержанта пес, очевидно, уловил только знакомые ему имена: Иван Васильевич и Катя, Катюша, Катька, но и этого оказалось достаточно. Не прошло и часа, как Дерюгин, еле поспевая за своим повеселевшим проводником, прибыл на усадьбу животноводческого совхоза «Раздольный», где нашли себе временный приют уцелевшие жители починка Скорбящино и еще двух, тоже полностью стертых с лица земли хуторов.
Под жилье были наспех приспособлены опустевшие коровники. Люди жили впроголодь, неустроенно, но без всякого понуждения буквально от зари до зари трудились на окрестных полях, очищая их от всевозможной военной рухляди и почти вручную обрабатывая под пахоту землю, запустевшую и очерствевшую без хозяйской заботы.
Поэтому и встреча Ивана Дерюгина с Катюшей произошла на поле, где Катя Горюшкова и еще несколько колхозниц сажали картошку. Сажали не в борозду, а под лопату, да еще растягивая каждую картофелину на три-четыре лунки. Видано такое — горький смех, а не работа!
И хотя встретились они на людях и оба не на шутку умаялись за день — пусть до ста лет проживут Иван и Екатерина, а этот весенний вечер не забудут.
— Ваня? — прошептала Катюша недоверчиво, — О господи! Да откуда ты взялся-то… Ваня!
Неловко оступаясь в рыхлой земле, девушка подбежала к сержанту и, не выпуская из руки саперной лопатки, ткнулась разлохматившейся на ветру головой в его плечо. Заплакала.
Чуть не заревел и сержант.
— Вот ведь горе-то какое! — тоже прослезившись, сказала одна из колхозниц, по годам молодая, но иссушенная трудной долей женщина. Может быть, и некстати сказала — каждому бы горевать так-то! — но трудно радоваться счастью подруги, когда, может быть, навсегда утеряно свое.
Да и другие женщины в эту минуту не то чтобы позавидовали Катюше, а все-таки… Ведь почти у каждой мелькнула мысль: «А мой-то где же?.. Жив ли, нет ли…»
Но когда Катюша сказала, засовестившись после временного своего порыва: «Вы, Иван Григорьевич, отдохните часик где-нигде, покуда мы с клином управимся…» — ее товарки по работе, даже не переглянувшись, высказались единодушно так:
— И чего болтает девка! — осуждающе сказала одна женщина, самая пожилая. — А то мы без тебя не совладаем.
— Вот и главное, — поддакнула другая.
— Иди, иди, Катерина; какая уж теперь из тебя работница! — сказала третья.
Когда Дерюгин торопясь, бессвязным бормотком попытался растолковать Катюше, что в совхоз сейчас не пойдет, потому что ему «до зарезу надо побывать засветло у них на усадьбе», девушка сначала удивилась:
— Чего ты там забыл?
— Самое дорогое… только не забыл, а зарыл.
— Еще чего скажешь!
— Да. На усадьбе вашей. Яблоня там росла такая…
Сержант нескладно развел руками, желая показать, какая яблоня росла на усадьбе Горюшковых.
И Катюша все поняла. Только восприняла по-своему:
— Ну что ж… Раз такое дело — пойдемте, Иван Григорьевич.
Но Дерюгин в тот момент даже внимания не обратил на то, как сразу строптиво сошлись брови на лице девушки и неприязненными стали темные глаза. Не до того ему было.
Да и пока шли напрямки от совхоза к починку — сначала полями, начавшими уже на обогревах отливать зеленью, потом сквозь прозрачную, сильно поредевшую от порубок рощу и, наконец, вдоль мутной и бурливой Красавки, — можно сказать, и словечком не перемолвились. Каждый о своем размышлял: Дерюгин все больше и больше беспокоился о документах, а Катюша… Ведь поначалу ей показалось, что сержант прибыл сюда исключительно для того, чтобы повидаться с ней, а оказывается…
Документы какие-то — разве это главное в жизни?
И все-таки, когда девушка искоса глянула в лицо Дерюгина, с предельной осторожностью вытягивавшего из грязной рукавицы свой партбилет, увидела совсем по-ребячьи задергавшиеся губы и слезы на глазах лихого вояки, она поняла — не сердцем, правда, а рассудком, — что, может быть, обижаться ей и не следует. Однако сразу не призналась; сказала про другое, сокрушенно помотав головой:
— Надо же… Землю — и ту напрочь изуродовали!
Дерюгин сидел, как узбек в чайхане, на корточках около обугленного, подрытого сбоку пенька. Он натужно дышал и безотрывно смотрел на красную книжечку, сжимая ее обеими руками. Поэтому и Катюше ответил невпопад:
— Да, да… За это тебя благодарить надо.
— А я-то при чем?
— Ну как же. Ведь если бы не ты, Катя… даже не придумаю, как бы я к себе в часть вернулся. Без него…
Дерюгин подрагивающими руками раскрыл партбилет. Увидав знакомые строчки и лицо свое сосредоточенное на снимке, обрадованно улыбнулся.
— Горлана, в таком разе, благодари! — сказала Катюша.
Услышав свое имя, восседавший в стороне пес, не поднимаясь, несколько раз прошелестел по земле хвостом. А сержант впервые после долгого перерыва взглянул на Катюшу. Сообразив, обеспокоенно поморгал глазами:
— Ты что, Екатерина?
— Ничего, Иван Григорьевич… До свиданьица, когда так…
Только сейчас до Дерюгина дошло состояние девушки. Поэтому он, скрывая свое смущение, выпрямился, заботливо упрятал в карман гимнастерки документы, колени, запачканные землей, отряхнул…
Затем нерешительно, как-то бочком приблизился к девушке и виновато положил руки ей на плечи. Почувствовав слабое сопротивление, сказал:
— Неужто ты… сомневаешься?..
