Степанов подошел к девушке сам:
— Здравствуй, Нина.
— Здравствуй, — ответила она отчужденно.
Нахмурив черные брови, смотрела в сторону.
Степанов нашел ее руку, крепко сжал. Ладонь была холодной, безвольной.
— Послушай, Нина… Приходи завтра же утром!
— Зачем?
— Поговорим… Нельзя же так!..
Только теперь девушка недоверчиво посмотрела на Степанова.
— Куда же приходить?
— В райком.
— В райком я не приду. Нет, — твердо сказала она.
— Ну, приходи… — Степанов задумался: а где, собственно, еще можно встретиться? Придется на улице. — …в горсад, что ли?
— Как в прежние времена… — Нина улыбнулась. — Могу и в горсад. Только вечером, — поспешно добавила она.
— Если хочешь, можно и вечером… А почему вечером? Тебе так удобней?
— Да… Удобней.
— Когда?
— Часов в семь.
Только сейчас Степанов сообразил, что занимать завтрашний вечер, когда можно побыть с Верой, которая непременно приедет, если уже ни приехала, совсем ни к чему. Нескладно получилось! Но переносить встречу с Ниной тоже нельзя: она может истолковать все по-своему.
— Хорошо, — сказал он. — В семь. А где ты живешь?
— В сараюшке возле станции.
— Мать где?
— Угнали, не вернулась…
Степанов помолчал: «Вот оно как…»
— До завтра, Нина!
— До завтра.
16
Когда Степанов возвратился в райком, Турин и Власов закусывали за столом.
«Приехала?!» — радостно подумал Степанов. Он быстрым взглядом оглядел комнату, но Веры не было.
Возвращаясь, они неминуемо должны были проехать мимо Вериного дома, вернее, того, что от него осталось. Конечно же, уставшая от дороги, Вера сошла… Ведь скоро двенадцать! Если бы она жила одна, он побежал бы к ней… А теперь опять надо ждать до завтра…
— Садись и ешь. А то ничего не останется… — кивнул Турин на лежавшие на столе, как показалось Степанову, пшеничные лепешки.
Степанов стал раздеваться, мыть на кухне руки. Не торопился.
«Приехала… Приехала…»
Сев за стол, расспрашивал о поездке: где были, зачем понадобилась Вера.
— Тиф, — объяснил Турин.
— Ну, а Вера-то при чем?
— Преподаватель биологии, почти доктор, помогает врачам… — Турин перестал жевать, вспоминал, словно что-то сопоставлял.
Заминка эта показалась Степанову какой-то многозначительной, и он спросил:
— Ты сказал Вере, что я здесь?
— Конечно.
«И — ничего! Словно меня здесь нет!» Степанов взял лепешку и не понял, что это никакая не пшеничная, а картофельная с поджаристой корочкой из муки.
— Миша, — заметил Турин, — оладьи ешь с огурцом, а чай пей с хлебом.
— А, да, да… — рассеянно отозвался Степанов, а сам раздумывал, что Вера может то же самое сказать и про него: «Знает, что я здесь. И — ничего!»
Шаткое объяснение это на миг как-то успокоило.
— Но Вера-то вернулась? — уточнил он.
— Вера не вернулась. Завтра к вечеру приедет, — ответил Турин.
«Не вернулась! Вот в чем дело!» Но сейчас же больно кольнула другая мысль: «Неужели не могла передать с Туриным хотя бы крохотную записку? Ведь знает, что я приехал!»
— Иван Петрович, — сказал Власов, — через два дня записку о подполье сдавать…
— Хорошо, сдадим.
— Иван Петрович, — не унимался Власов, — напоминали уже…
— Сделаем, сделаем!..
— Уедете опять, — нажимал Власов, — когда мы тогда сдадим?
Турин обратился за сочувствием к Степанову:
— Видишь? Сначала в подполье работай, а потом записку о нем пиши! — И видно было, что эта записка сидит у него в печенках. — Заела отчетность! Черт бы ее побрал!
Турин считал, что писать-то особенно не о чем. Пришли враги — значит, нужно их бить. Это естественно, как дыхание. И мало ли было подпольных комсомольских организаций, и помногочисленней, чем у них.
— Сиди и только тем и занимайся, что пиши! — не мог успокоиться Турин. — А тут еще отчеты о числе комсомольцев, уплате членских взносов, количестве первичных организаций, проведенных мероприятиях…
— Ваня, — проникновенно сказал Степанов, — это же может быть героической поэмой! Балладой!
— «Поэмой»! — повторил Турин сердито. — «Поэмой»! Скажешь… Скажешь еще… — Постепенно голос его теплел, добрел. Быть может, только сейчас ему впервые подумалось: то, что он считал лишь материалом для отчета обкому, есть, кроме того, нечто и совсем другое, интересное многим, что когда-нибудь позже станет летописью народного подвига.
И он пытался сейчас взглянуть на недавнее прошлое, стараясь раскрепоститься от текущих забот, освободиться от гнета обязанностей, которых у него было больше, чем мог выполнить человек.
— Теперь-то мы все умеем, все знаем, — заговорил Турин. — А тогда-то, Миша!.. — Турин с грустью и даже досадой принялся вспоминать, какими они были тогда, с чего пришлось начинать, как мал, ничтожен был их житейский опыт, сколько в них было наивности и неведения… — Сначала трудно было свыкнуться: немцы прут и прут, люди гибнут, а ведь мы пели совсем о другом… Не укладывалось у меня это в голове… Потом пришла ненависть, и что-то нужно было делать!.. А что именно? Что мы можем? С чего начать?.. Помню, дождь… С этого дождя у меня все и началось. На Советской фотографию Мендюка знаешь?
— Как же! Конечно!..
— На стене — обычное фрицевское объявление: «Доводится до сведения… устанавливается… запрещается…» Не помню уж, что там устанавливалось и что запрещалось. Только около этого объявления стояло несколько человек. Такие же объявления — неподалеку, но возле них — никого, а возле этого — народ… Я подошел. На объявлении по диагонали кто-то написал чернильным карандашом: «Бей немцев!» Надпись от дождя стала расползаться, от букв потянулись фиолетовые потеки… Те, кто подошли позже, могли только угадывать, что написано поверх печатного теиста. Спрашивали, а им, сторожко оглядываясь, отвечали шепотом: «Бей немцев!» Удивлялись и радовались: значит, есть в городе непокоренная сила! Пока подошел полицай, человек десять — пятнадцать увидели эту надпись и ушли с верой: есть сила! Вот здесь-то я и понял: два словечка, а сколько людей заставили задуматься! Ведь немецкая пропаганда строилась на том, что все кончено, подымай лапы кверху! Тут я побежал к Коле Акимову… Ты помнишь, — обратился Турин к Степанову, — что Коля немного рисовал…
— Помню…
— Я ему говорю: давай сделаем из старой калошины…
— Калоши, Ваня, калоши! — поправил Степанов.
— Да… Давай, говорю, вырежем из старой калоши такую печатку, сделаем штемпельную подушку, пропитаем чернилами, а вечерком пройдемся и припечатаем на немецкие объявления свое: «Бей фашистов!» Коли подумал, подумал и загорелся. Он ведь человек раздумчивый, немножко старичок…
— Помню, помню, — обрадовался Степанов воскрешенной точной детали. — Коля — старичок… С бухты-барахты ни за что не брался, но уж если возьмется — доведет до конца…
— Вот, вот… Самое главное, что нам обоим в этой затее нравилось: на немецком добре! Откуда бы мы взяли бумагу? Да еще ее наклеивать! А тут подошел, шлеп — и готово! Получайте!.. Все обдумали, решили, утвердили текст: «Смерть оккупантам!» Но дело застопорилось: нет калошины!
— Калоши, Ваня, калоши!
— Да… Нет, говорю, калоши! То ли выбрасывала их Пелагея Тихоновна, то ли в утиль сдавала, а только не оказалось у Акимовых ни одной старой калоши! Я к себе пошел — нету! Какая-то прямо чертовщина! Помню, валялись чуть не на каждом шагу, а вот схватились — и нету! Думаю, надо к соседям: за всем ведь ходили… За безменом, кантарем у нас еще называется, за мерой, если картошку покупали с воза, за всякой всячиной… А тут подумал: как же объяснить, зачем тебе несчастная старая калоша?.. Конечно, можно было бы придумать десять причин: дверь отходит, сделать набивку; вырезать прокладку для примусного насоса; выкроить заплату для починки другой калоши, мало ли?.. Но мне казалось — соседи сейчас же догадаются, зачем прошу. К соседям не пошел…
— Проблема борьбы с фашизмом: где взять калошу? — улыбнулся Степанов. — Где ж ты ее все-таки раздобыл?
— У Веры… Вырезал Николай буквы, наклеили на дощечку, а вечером пошли…
— Боялись? — спросил Власов.
— Еще бы!.. Наутро весь город только и говорил о наших призывах… Мы ходили по улицам и смотрели, как суетились немцы и полицаи: им надо было срывать распоряжения собственного начальства! Какой подрыв авторитета! И наверное, эти усилия врага — содрать то, что наклеили вчера, морально действовали на жителей не хуже самого призыва… Вот с этого мы и начали.
— Организация большая была? — спросил Степанов.
— Большой не назовешь… Собиралась, распадалась, все было! Непросто это…
Турин рассказал, как вначале организация оказалась на грани провала и распада, но пришел к ним коммунист Артемьев, приказал затаиться, никак и ничем не выдавать себя. А потом, побеседовав с каждым, посоветовал, что и как делать. Подпольщики вели пропаганду, добывали сведения для партизан. Ценной считалась информация об отправке эшелонов с невольниками в Германию. Если ее получить вовремя и вовремя передать партизанам, можно было освободить не одну сотню людей. Партизаны взрывали железнодорожное полотно и нападали на охрану поездов, которые везли рабов для немецких господ. Освобожденные пополняли ряды партизан, а о тех, кто не мог взять оружие, нужно было позаботиться опять же подпольщикам: рассредоточить, легализовать, снабдив документами…
