Было четверть первого.
К половине второго Поликарп Семенович, супруги Колотухи и двое школьных товарищей Толика одолели двенадцать километров черниговского шоссе, сделав две остановки в пути, во время которых Поликарп Семенович поднимал капот и что-то проверял в моторе. На тринадцатом километре дороги, тянувшейся исключительно среди сосново-березового леса, они остановились. Здесь к асфальту подходила лесная дорога и среди деревьев местились домик лесника, сарай и высокий рубленый колодец с журавлем.
Все вышли из машины и стали вглядываться в направлении города Чернигова, скрытого за лесами и полями. По случаю субботы движения на дороге почти не было. Зеленую «Волгу» последней модели, в какой ожидались молодые, можно было заметить издали.
Так наступил пятый час дня. Толик с женой задерживались. Его школьные товарищи бродили по опушкам, собирали маслята и подберезовики и насобирали полное ведро, извлеченное Поликарпом Семеновичем из багажника. Петро Колотуха выкурил пачку «Беломора» и взялся за вторую. Настя вся извелась в длительном, нетерпеливом ожидании. Ее волновали, с одной стороны, задержка сына, с другой — гости, приглашенные на четыре дня. Поликарп Семенович, сидя на мшистой обочине, дважды внимательно прочел брошюру «Лечебные свойства пчелиного меда и яда». И, прочтя, тоже начал понемногу нервничать.
Сегодня он крупно, крупнее обычного, поссорился с Олимпиадой Ивановной. Олимпиада Ивановна, решив проявить характер, грудью и руками закрыла ему выезд из гаража, и Поликарп Семенович вынужден был применить таран, правда, с таким расчетом, чтобы Олимпиада Ивановна успела отскочить в сторону, и успешно вывел «Победу» первого выпуска из гаража во двор. Олимпиада Ивановна окончательно потеряла контроль над собой и крикнула ему:
— Чтоб вы разбились по дороге!
— Чтоб ваш язык отсох! — вынужден был крикнуть Поликарп Семенович. И тут же, приняв окончательное решение, крикнул похлеще: — С этого дня я живу самостоятельно! Завтра же все разделим!
Теперь Поликарп Семенович считал, что ему нужно срочно вернуться домой, иначе Олимпиада Ивановна уже вполне может думать, что ее проклятие сбылось и что он лежит где-нибудь в морге.
Поликарп Семенович поднялся с обочины, намереваясь сообщить Колотухам, что больше не может ждать. Но тут вдалеке показалась машина и все закричали:
— «Волга», «Волга»!
Потом все увидели, что «Волга» зеленого цвета, и снова закричали:
— Едут, едут!!
Все взялись за руки и перекрыли дорогу.
«Волга» остановилась. Но это было такси, и в нем сидел Сергей Музы́ка с другом. Настя и Петро узнали Сергея, а Сергей узнал их. Они сказали Сергею, что ждут сына с молодой женой на такой же «Волге» зеленого цвета, а он сказал, что провел с другом два дня в Чернигове: смотрели город, смотрели пушки, оставленные Петром Первым после Полтавской битвы в Чернигове, на валу, где теперь городской парк.
— Может, и Толика нашего встречали? — с надеждой спросила Настя.
Сергей Музы́ка ответил, что Толика, к сожалению, не встречали. Настя и Петро пригласили Сергея с другом на свадьбу, и те уехали.
После этого Поликарп Семенович сказал, что больше ждать не будет.
— Поликарп Семенович, хоть десять минуточек еще, — взмолилась Настя. — Они вот-вот будут.
— Извините, но не могу, — вежливо ответил Поликарп Семенович. — Вы не учитываете того факта, что машина с часу дня стоит на солнце.
Он сел за руль, а за ним и все другие сели в машину.
— Не волнуйся, Настенька, — успокаивал жену Петро. — Что ж мы в самом деле будем торчать на дороге? Там люди давно собрались, а хозяев нет. Некрасиво. Мы свадьбу начнем, а они подъедут.
— Ох, правда, там же люди ждут! — сказала Настя, будто только сейчас очнулась, — И верно: мы начнем, а Толик с Людой подъедут.
В этот день в доме Серобаб было так глухо и тихо с утра, будто и не предвиделось у них никакой свадьбы.
Меж тем все семейство находилось дома: Саша и отец с матерью. Груня поднялась ни свет ни заря и возилась по хозяйству: кормила свиней, кур и индюков, потом возилась на кухне, готовя завтрак. Гнат проснулся позже, слазил на чердак, достал старый велосипед с облупленной рамой и «восьмеркой» на переднем колесе, унес его за хату, к той стене, куда падало раннее солнышко, взялся прямить спицы и клеить полопавшиеся камеры.
Саша тоже проснулась с рассветом, но не выходила из своей угловой комнатки, где крепко пахло розами, стоявшими в кувшине на подоконнике. Это были поздние и уже последние розы лета, им оставалось продержаться на кусте день-два. Саша срезала их, все шесть черновато-пурпурных роз, бросила в кувшин таблетку пирамидона, и розы жили в воде уже пятый день, не уронив ни одного бархатистого лепестка.
Саша лежала с закрытыми глазами, спрятав голову под простыню, и думала совсем не о том, о чем должна была бы думать невеста. Ей совсем не верилось, что наступил тот самый день, когда она пойдет в загс, распишется с Гришей Кривошеем, потом будет свадьба в столовой-ресторане (днем — столовая, вечером — ресторан), потом она переселится в дом Кривошеев, потому что этого очень хотят Гришины родители, и станет законной женой Гриши. Прежде день этот казался непомерно далеким, таким далеким, что неизвестно было, когда он наступит и наступит ли вообще. И вот он наступил…
Так она лежала и думала, а солнышко поднималось и все назойливее лезло в окно. Вошла мать и, считая, что она спит, громко сказала, что пора вставать, пора завтракать, — скоро девять.
Завтракали они втроем. Ели в полном молчании: Саша и отец медленно и нехотя, мать торопливо и шумно сербала ложкой молочную пшенную кашу. Саша поглядывала на нее, в надежде, что мать станет есть приличнее, но та не замечала. Мать с отцом все еще держали осаду друг против друга, а потому не удостаивали друг друга ни словом, ни взглядом. Гнат не мог простить жене скандала в депо, о чем знал уже весь городок и что унижало его в глазах горожан, в первую очередь в глазах работников «Сельхозтехники», где он был вторым лицом после директора. Груня же, довольно ясно сознающая теперь свою вину перед кассиршей Зиной, лишившейся ни за что ни про что половины волос, все же не была уверена в полной безвинности мужа, появлявшегося на улице Фроси Кульгейко, пусть и отдыхавшей сейчас в Крыму. Черная ревность терзала ей душу и требовала мести.
И сидели они за столом (Гнат — на одном конце стола, Груня — на другом), ненавидящие друг друга. Груня прямо держала голову, высоко несла ложку, провожая ее строгим взглядом от тарелки ко рту, звучно присербывала. Гнат, горбя над столом спину, низко клонил к тарелке лицо, едва ли не макая усы в жидкую кашу. Саша сидела между ними, не похожая на мать и отца ни лицом, ни статью, ни голосом. И если бы за тот же стол невзначай присел какой-нибудь ученый генетик, у него был бы повод задуматься над тем, отчего природа не наделила Сашу ни единой яркой чертой наследственности.
У Гната нос был серпом, у Груни по-утиному приплюснут, а у Саши — пряменький, точеный. Глаза у Гната неприметны, сразу и не разглядишь, какого они цвета, у Груни они черные, зыркнет — аж мороз по коже, а у Саши — крупные, синющие и будто из глубины светятся. У Груни губы узкие, если сожмет их — вроде совсем безгубая, у Гната — как калоши расшлепанные, а у Саши ротик аккуратный, в меру пухленький, и по верхней губе сердечко вырезано. Груня сухая и костлявая (такой и в девках была), у Гната спина ссутулена, шея от спины дугой книзу вывернута, оттого и голова на грудь виснет. И выходило, вроде Саша и не дочь Гната и Груни, если посмотреть на них троих, завтракающих без торопливости, хотя известно, что свадебные дни сопряжены и с торопливостью, и с суетой, и с хлопотами.
У Серобаб ничего подобного не предвиделось. У них все заранее было расписано и распланировано: к двум часам дня придет Гриша Кривошей с родителями, родичами, друзьями и просто знакомыми, придут родичи Серобаб и Сашины подруги; все двинутся к трем часам в загс, а из загса — в столовую-ресторан. И до двенадцати ночи, то есть до закрытия столовой-ресторана, будут справлять свадьбу. Без забот и хлопот.
Вдруг Саша положила ложку на краешек тарелки, промокнула платком губы и сказала:
— Мама и папа, помиритесь, пожалуйста. Зачем вы портите друг другу жизнь? Я знаю, вы женились не по любви, но теперь уже поздно. Ты, мама, ревнуешь папу и мучаешь его. Ты, папа, никогда не уйдешь от мамы, потому что всего боишься. Так не лучше ли вам жить мирно? Это я потому говорю, что не хочу выходить замуж.
На последних словах такой ее речи отец и мать тоже положили ложки на краешки своих тарелок.
— Что-о-о? — спросил Гнат, сильно выдыхая из себя воздух.
— Не хо-оче-ешь? — спросила Груня, сильно кривя узкие губы.
— Не хочу, — тихо повторила Саша. — Я не хочу жить, как вы.
