В гулкой тишине большого зала Дома культуры, где обычно проходили все районные совещания, партийные конференции и сессии райсовета, не пропадало ни одного слова из того, что говорил с дощатой трибунки своим не очень громким голосом Тарасов о тех особых условиях, в которых должны будут проходить в этом году хлебопоставки.
Давно остались позади те времена, когда с наступлением хлебозаготовок в колхозах и районах замирала всякая иная жизнь и начиналась полоса великих потрясений, всевозможных осложнений, бессонных ночей и штурмов. За ряд послевоенных лет в области и в районах уже успели привыкнуть к тому, что хлебопоставки проходили без излишнего напряжения, организованно и быстро. Не было нервозности и штурмовщины, излишним было прибегать и к настойчивым убеждениям, чтобы взять хлеб, необходимый для промышленных центров, для внешней торговли и для армии, бодрствующей на рубежах Родины. В плоть и в кровь вошло, что хлебопоставки проходят без шума и треска, без изматывания нравственных и физических сил людей, как важная и непременная, но все же повседневная в ряду очередных задача дня. Мера этой организованности равнялась мере дальнейшего роста и укрепления колхозов, возросшей сознательности людей. Они прошли новую закалку и выучку на войне и после войны немало уже сделали и еще тверже уверовали в свои силы. И на план хлебопоставок они теперь смотрели как на само собой разумеющийся, первостепенный долг. Их не нужно было уговаривать, что это первая заповедь, что государству нужен хлеб и для рабочих центров и для армии. Это понимали не только партийные работники, председатели колхозов, но и рядовые колхозники, весь народ.
Но год был особый и даже трудный. И хлебозаготовки в этом необычном году обещали сложиться тоже необычно. Страна большая, урожай вообще созревал на ее степных просторах неравномерно: в Сибири и на Алтае, например, почти на месяц позже, чем на Украине. И трудно было пока охватить всю картину урожая. Но там, где он созрел, — в ряде областей юго-запада и юго-востока — уже сейчас можно было предвидеть, что урожай будет пестрый и скорее невысокий, чем средний. И должен был сыграть свою роль такой рычаг, как новые, в несколько раз повышенные цены на хлеб, проданный колхозами государству сверх обязательных поставок.
— Острота и сложность хлебозаготовок в этом году заключается в том, чтобы убедить колхозников продать большую часть излишков хлеба сверх твердых поставок не на рынке, а государству, — говорил Тарасов с трибуны районного Дома культуры. — Убедите с цифрами в руках людей, что это выгодно не только государству. За каждый центнер этого хлеба государство уплачивает намного больше, чем обычно. Сосчитайте вместе с людьми, что это сотни тысяч рублей дополнительных доходов в кассу каждого колхоза. Вы меня хорошо поняли, товарищи? — он обвел присутствующих внимательным взглядом спокойных темных глаз. — …С цифрами в руках, чтобы колхозники продали хлеб добровольно. Пусть сами увидят, что новые закупочные цены не ниже нормальных, рыночных, в том случае, конечно, если спекулянты не взвинчивают их искусственно. Мы не случайно пригласили сюда и районных уполномоченных по заготовкам: ни одного центнера зерна без разрешения общих колхозных собраний на заготовительные пункты не принимать. Никакого администрирования, нажима, самоуправства. Скажите людям всю правду о недороде на юге Украины и в Поволжье, они поймут. Напомните им, что отвезти излишки хлеба на рынок — это обычная торговля, а продать государству для планового распределения по стране — это и социалистическая взаимопомощь. Не забывайте, что это те люди, с которыми мы построили колхозы, выиграли войну и сумели залечить раны. Партия верит в их сознательность. — Тарасов опять оглядел присутствующих спокойными темными глазами и как о чем-то само собой разумеющемся, что они и сами хорошо знали, напомнил: — Это, конечно, не означает отдаваться на самотек.
«Да, социалистическая взаимопомощь», — думал после совещания Еремин. Это были те самые слова, которые лучше всего объясняли и обстановку и сущность задачи, встающей перед коммунистами района. Добиться, чтобы это поняли все люди и сами добровольно приняли решение, которое подскажет им их сознательность.
Как обычно, плановые хлебопоставки колхозы района закончили быстро и даже почти вдвое быстрее, чем — в прошлом году, — не за пятнадцать, а за восемь дней. Начались и хлебозакупки, вступили в действие новые цены. В колхозах заключались договоры на продажу излишков хлеба государству, созывались общие собрания, решали этот вопрос. Вдруг вспыхнули и разгорелись уже совсем, казалось, забытые страсти…
Хлеб всегда был скрытой пружиной борьбы. В борьбе за хлеб обнажались и обострялись противоречия, проходили проверку люди, и, как на фронте, сразу определялось, чего стоит человек. Кто трус, кто герой.
Снова и снова убеждался в эти дни Еремин, какая влиятельная и первостепенная фигура председатель колхоза и сколь многое от него зависит. И опять рад был убедиться, что райком не ошибся в тех, кому доверил эту работу. В колхозе имени Кирова — у Морозова, в Куйбышевском колхозе — у Фролова и даже в колхозе «За власть Советов» — у прижимистого и скуповатого председателя Полторыбатько — собрания прошли без особых потрясений, и уже на другой день там по заключенным договорам возили хлеб на заготпункты. И только в тереховской колхозе «Красный кавалерист», наименее всех затронутом сушью, райком столкнулся с непредвиденными трудностями. И здесь, так же как в других местах, многое, если не все, зависело от председателя. Но оказалось, что тереховский председатель Черенков не тот человек, на которого мог надеяться райком. На него была надежда плохая.
Впервые Еремин это почувствовал на партийном собрании в колхозе, созванном перед общим собранием всех колхозников. Выступая на собрании, Еремин говорил своими словами то, что говорил в районном Доме культуры Тарасов; сказал и о том, какой этот год — особый, трудный год.
— Если все подсчитать: расход горючего, прогон автомашин, неизбежные потери при перевозке, затрату времени на то, чтобы сбыть сейчас хлеб на рынке, — то выйдет, что продать те же триста тонн государству, пожалуй, выгоднее, — говорил Еремин. — Нет, товарищи, это совсем серьезно.
— А мы бы, Иван Дмитриевич, сейчас на рынок не повезли, — насмешливо вставил Черенков, грузный, с бритой головой и тяжело нависшими над глазами веками. — Мы бы подождали до зимы и не остались бы в убытке. Какой же хороший хозяин хлеб летом сбывает?
Еремин насторожился.
— На партийном языке, Семен Поликарпович, — откровенно возмутился секретарь парторганизации колхоза Калмыков, — это называется шкурничеством и спекуляцией на чужом недостатке.
В конце концов партсобрание единогласно проголосовало за то, чтобы обеспечить продажу государству по повышенным ценам трехсот тонн зерна. Вслед за всеми, правда самым последним, поднял руку и Черенков. Но у Еремина были серьезные основания сомневаться, что он будет твердо придерживаться принятого решения, не отступит и не слукавит в острую минуту. К сожалению, с фактами такой недисциплинированности еще приходилось сталкиваться. Бывало, на партийном собрании человек голосует вместе со всеми, а потом вдруг возьмет и пойдет наперекор. То ли у него не хватило мужества открыто поднять руку «против», когда все голосовали «за»…, То ли проспал все собрание и, очнувшись, не разобравшись, в чем дело, поднял руку вместе со всеми. То ли потом дома жена разагитировала. Или же не устоял человек перед возможностью заработать себе дешевый авторитет у окружающих. Соблазнился перспективой выглядеть добрым, сердобольным дядей.
С такими фактами райком сталкивался, и пренебрегать этим нельзя было. Тем более имея дело с таким человеком, как Черепков, на которого никогда нельзя было вполне положиться.
Еремин помнил, как еще осенью Черенков, единственный из всех председателей колхозов, дрогнул и украдкой решил было сеять в сухую, бесплодную почву, лишь бы выполнить план. Помнил Еремин и то, что говорила о нем Дарья Сошникова, и нечаянно услышанный ночью в ее доме рассказ Кольцова. Серьезно настораживала и реплика Черенкова на последнем партсобрании. За ней скрывалось что-то другое, потаенное. Правда, Черенков в конце концов проголосовал вместе со всеми и не слышно было, чтобы он открыто высказывался против продажи хлеба государству. Но и твердых слов о том, что колхоз в состоянии продать и продаст эти триста тонн, никто от него не слышал. Обычно он, не возражая, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, выслушивал доводы в пользу того, что колхоз может это сделать без ущерба для хозяйства, и отвечал:
— Вот общее собрание и решит. У него ключи от власти. И тут же спешил перевести разговор на другое.
Не мог забыть Еремин и о том, что за Черенковым водилась и такая слабость, как пристрастие к выпивке. В колхозе были свои виноградники, в каждом доме — самодельное, честно заработанное на трудодни вино, а председателя всякий рад угостить. И Черенков с осени, как только созревал виноград, начинал ходить из двора во двор и так ходил всю зиму. Правда, после того как с ним сурово поговорили на бюро райкома, открытого пьянства за ним уже не замечалось. Но по утрам он приходил в правление с оплывшим лицом и с красными, налитыми кровью глазами. Поговаривали, что у него есть в станице своя компания: бригадир Семин, его тесть — заведующий зерновым амбаром Демин, сын этого Демина, и что с ними председатель проводит за столом, за наглухо закрытыми ставнями, ночи. А вокруг винной бутыли, в тесной компании поддакивающих и подобострастно изливающихся в любви друзей можно и не заметить, как размякнет, сделается податливой и начнет раздавать щедрые векселя одурманенная совесть. А потом плати по этим векселям — друзья заглядывают в душу требовательными глазами, и взгляды их спрашивают: «А хозяин ли ты своему слову?»
