— Едят, пока раздуются, как бочки, тогда падают и подыхают. Однажды у меня было, одна удрала на клеверище. Списали.
Он сел на плащ и жестом пригласил Галю. Она спросила:
— Правда, ты был комбайнером?
— Правда, — сказал он. — И трактористом — тоже правда.
— Почему ты пастух?
— Мне в самом деле нравится, — улыбнулся он.
— Почему?
— Почему да почему, — добродушно сказал он. — Очень хорошая работа, спокойная, здоровая, и я сам себе хозяин. Ленивый я. Вот почему.
— А не стыдно?
— С каких пор это стыдно? Пастух — это, брат, на селе почетное дело! Знаешь ты, сколько надо знать пастуху: все травы, и все повадки, и часы — и все иначе в разное время года. Тебя пусти — ты загубишь стадо в два дня. Они же не дикие, они забыли все на свете, жрут что попадя, без меры. Хороший пастух — это все, это и молоко ваше и мясо. А я хороший пастух.
Подул ветер, прошелся по вершинам, и вершины зашумели, заговорили, листья на осинах затрепетали, и скрипнуло старое дерево. Коровы паслись — только шорох стоял. Они понемногу углублялись в лес, передних уже не видно было. Костя и Галя подняли плащ и перенесли его на другое место, поближе.
— Зачем ты живешь? — спросила Галя.
— Нравится, — засмеялся он. — Я же говорю, что нравится. Вот живу — и все. И не понимаю вас, чего вам надо? Мне бы, если бы поесть было, так ничего и не надо. Спать люблю, вот так сидеть люблю, любить люблю.
— Любить?
— А что? Вот придешь ты — любить буду. Многие приходили.
— А что-нибудь другое, огромное…
— Что?
Она хотела возразить, что человеку нужен весь земной шар, как она учила в школе, что жить надо ради больших целей, но почему-то у нее не находилось слов, она запуталась в мыслях и вспомнила беличье колесо.
Она подумала: «Не все ли равно, кто как живет и что ему нравится! Может, как раз это и есть оно, огромное: вольно дышать, думать, любить все это, быть здоровым, не усталым, с миром в душе и хорошим настроением, среди природы — частицей ее, а не гробиться в грохоте на тракторе или крутиться в колесе? Костю не тянет в большой мир, для него мир всюду велик. Ему нравится просто жить. А мы зачем-то мечемся, убиваемся на ферме, вскакиваем в три часа утра. Но он счастливее нас?»
— А ноги ты себе отхлестала, — сказал Костя и провел рукой по красным вздувшимся полосам на ее ногах. — Ноги у тебя красивые.
Она спрятала ноги под юбку. Костя усмехнулся.
Она подумала:
«Господи, какой он красивый, какой спокойный! Как этот лес. Наверное, те девушки, что приходили к нему, ныряли в этот лес с головой и не находили дороги обратно Счастливые, наверное, им было спокойно, хорошо».
— И лицо расхлестала, — сказал Костя, разглядывая ее. — Теперь все узнают, что ты у меня была.
Она подумала: «Ну и пусть! Что в этом такого?»
Он положил ей руку на плечо. Она не удивилась, не отодвинулась.
Неподалеку белела странная береза. Там было какое-то болотце, ключ, наверное, вода подточила березу или ветер свалил — дерево упало в воду, упало давно, когда-то, но продолжало расти, изогнувшись кверху. Половиной ствола оно лежало на воде, а половиной выгибалось к небу, изящно отражаясь в воде.
Галя глядела на эту березу и думала, что даже в уродстве своем природа красива.
Костя обнял ее — спокойно, ласково, легонько привлек к себе. Она не сопротивлялась, прижалась затылком к его плечу, и стало ей тепло и уютно, хорошо и бездумно, — так они сидели довольно долго, а стадо опять ушло и почти скрылось в чаще.
Они опять встали, перенесли плащ к самой березе. Костя пошел заворачивать коров, слышался его голос, несколько раз выстрелил бич.
Галя стояла и ждала одного: чтобы то повторилось, чтобы он сел, а она прижалась затылком к его плечу.
Она услышала, как Костя хлестко лупит кого-то и грубо ругнулся. Лимон вылетел из кустов, как снаряд, сослепу кинулся в другие кусты, только треск пошел по лесу.
Костя пришел смеясь.
Она зажмурилась, а Костя схватил ее радостно и сжал так сильно, что хрустнули кости. Она стала вырываться, но это было все равно, что вырваться из тисков. Он поднял ее и понес к плащу.
Галя отбивалась руками, била его по лицу, извивалась, а он посмеивался и даже не прятал лицо — для него это были комариные укусы. И тогда, разъяренная, она вцепилась зубами в его щеку и укусила так, что он отпустил ее, сел и удивился:
— Вот бешеная! Не я, так другой…
Не помня себя, она вскочила и побежала, как никогда в жизни не бегала. Ей казалось, что он гонится по пятам, она ныряла под ветки, прыгала через ямы, некогда было оглянуться. Она выбежала на край леса, с перепугу повернула не в ту сторону и отмахала добрый километр, пока сообразила, что бежит не туда. Тогда она пошла в поле и вернулась полем, дрожа и поминутно оглядываясь.
Показались серые избы села, донесся шум утятника, и это показалось ей родным и спасительным. Она вытерла лицо, как могла, пригладила волосы и вошла в село совершенно успокоенная, как в родной дом.
И тут она удивленно осмотрелась. Теперь она ничего, ровно ничего не понимала: ни почему ее весь день так колотило, ни зачем она пошла с пастухами и сидела, прижавшись затылком к Костиному плечу, ни тем более того, что так по-дикарски удрала и летела сломя голову, хотя за ней никто не гнался.
Перед вечерней дойкой приехал председатель Воробьев и привез писателя.
Они прибыли на красном «Москвиче», и председатель повел писателя по селу, показывая утятник, пилораму и коровник, который особенно рекомендовал посмотреть.
Они ходили серединами улиц, заложив руки за спины, вразвалку. Оба были в светлых просторных штанах и светлых рубашках, оба приземистые и широкие.
По селу разнесся слух, что Воробьев привез очень большое начальство, и бабы бросились загонять по дворам поросят.
Писатель был дородный и холеный, с артистической шевелюрой, колечки которой вились у него на затылке. Когда-то он написал неплохую книжку, ее давно забыли, но он не подозревал об этом, потому что в издательствах считали своим долгом помнить название этой книжки.
Затем он написал много плохих книжек, но у него уже было имя, и писания его проходили без сучка и задоринки.
Живя безвыездно в столице, он считался знатоком сельского хозяйства, так как первая книжка была о колхозе. Поэтому время от времени он делал краткие набеги на тот или другой колхоз, но в основном был знаком с сельским хозяйством только по газетным статьям.
Воробьеву в жизни не приходилось иметь дела с писателями. На всякий случай он обкормил его жутким обедом с крепленым вином, бросил дела и отправился сопровождать, против чего писатель не протестовал.
Приведя писателя на ферму, Воробьев рассказал ему, как здесь раньше было плохо и как теперь стало хорошо.
Однако и в новом своем виде коровник не понравился писателю, он посмотрел в дверь и дальше не пошел. Доярки бегали мимо, с любопытством поглядывая, а писатель достал блокнот и занялся сбором жизненного материала.
— У них была плохая заведующая, — объяснил Воробьев. — Но наш парторг провел собрание, и заведующую сняли. Они сами обходятся, без заведующей.
Писатель пожевал губами. Он сомневался, стоит ли это записывать, — факт был сырой, малоинтересный.
— Кто трудится лучше всех? — задал он испытанный вопрос.
Председатель не знал. Пришлось послать за Ивановым.
— Как сказать… — ответил Иванов. — Все стараются, работают в общем и целом.
Писатель занервничал. Он надеялся написать по крайней мере очерк для журнала, и имена были обязательны. Иванов подумал: была не была, наверно, Галя теперь на хорошем счету у Волкова и назвать ее не будет ошибкой!
— Девушка старательная, активная, приехала по комсомольской путевке обкома, — сказал он, мучительно придумывая, — приехала из города в деревню.
— Ага! Это хорошо! — воскликнул писатель; это уже шло в очерк. — Я бы хотел с ней побеседовать.
Пришлось Гале идти в контору, где все вчетвером сели за стол, и писатель начал допрос.
— Какие обязательства вы взяли в этом году?
Воробьев с Ивановым переглянулись.
— У нас еще нет, это наша недоработка, — сказал Иванов, а председатель показал ему под столом кулак.
— Обязательства должны быть у всех, — изумленно сказал писатель. — Как же вы тогда работаете? Вот в «Рассвете» доярки обязались надоить по четыре тысячи килограммов от каждой фуражной коровы, а некоторые даже четыре с половиной. Вы потянули бы столько?
— Я не с начала года работаю, — пробормотала Галя.
— Но у вашей предшественницы были обязательства?
— Не знаю…
— Это наша недоработка! — поспешил на выручку председатель. — Это мы завтра же провернем. Можно смело писать, что обязательства будут, потому что фактически так и есть. Бери, Галя, смело четыре с половиной тысячи, коровки у нас хорошие… Идет?
