Она накинулась на бычки в томате, и когда съела полбанки, ей стало хорошо, а люди вокруг показались милыми и забавными.
Тетушка Аня тихо шмыгала и, как хозяйка, все подавала, угощала. Изба ее была забита всяким хламом: сундуками, скамьями, картинками, фотографиями, бумажными цветами, вышитыми полотенцами.
Все вместе это походило на какую-то до предела забитую экспозицию этнографического музея, но должно было, очевидно, свидетельствовать об уюте и удобстве жизни. Когда Галя поднимала глаза, у нее рябило от пестроты.
Тася Чирьева блеснула золотыми зубами, вышла на свободный «пятачок» посреди избы и начала плясать. Она плясала почти на месте, несложно перебирая ногами, и вытаскивала за руку то одну, то другую доярку, но те отнекивались и не шли.
Наконец Ольга гикнула, швырнула платок и пошла. Они работали ногами старательно, серьезно и безразлично глядя друг на друга, а Тася Чирьева вдруг взвизгнула и запела пронзительным гортанным голосом так, что казалось, у нее полопаются связки:
Ах, милка моя,
Чем ты недовольна?
Хлеб на полочке лежит,
Не ходи голодна!
Всем это показалось очень остроумным, все за хохотали, и Галя тоже.
Иванов вытащил аппарат и пытался снять пляшущих, хотя лампочка горела слабо и в избе было полутемно.
Тася с каким-то ухарством, с вызовом прошлась, задевая сидящих мужчин:
Меня милый не целует,
Опасается поста.
А любовь без поцелуя,
Что собака без хвоста. И-их!..
Ольга немедленно ответила:
Вот каки у нас ребята,
Что собаки вякают:
Целоваться не умеют,
Только обслюнякают.
Гармонист раскрыл пасть и заревел глупо и пьяно:
Девочки, такая мода —
Поясочки лаковы.
Девочки, не зазнавайтесь,
Все вы одинаковы.
И так это началось. Ольга и Тася вспотели, с гармониста тоже пот лился градом, но никто не останавливался, и все они были с серьезными лицами, и это длилось бесконечно долго.
За это время кто-то успел налить Гале еще две рюмки. Она их выпила легко, почти не заметив, только потом опять набросилась на бычки в томате и подскребла банку дочиста.
— Что ж ты убежала? — спросил Костя грустно. — Чего ж драться-то? Сказала бы — ну, и все.
Галя посмотрела на него, и он вдруг показался ей таким добрым, ласковым, славным; ей страшно захотелось его поцеловать по-братски; она даже испугалась, хотя и была пьяна. Костя взял ее руку и рассматривал красные полосы от кнута.
— Болит?
— Нет.
— Если тебе нравится, приходи в лес, я тебя не трону, — сказал он. — Я тебя не понял.
Она чуть не заплакала от благодарности — за то, что он так хорошо сказал, что он такой добрый и спокойный, как сам лес. Она сказала:
— Я буду иногда приходить.
Гармонист посмотрел на них, сделал глупое лицо и заорал:
Полюбил я ту Татьяну
Не то сдуру, не то спьяну!
Костя добродушно ухмыльнулся, махнул рукой. Галя тоже смеялась. Ей было хорошо. Танцующие, наконец, повалились, и гармошка умолкла. Гармонисту поднесли стакан водки.
Баба Марья, которая, сложив руки на груди, сидела тихо, как мышь, вдруг протяжно запела приятным печальным голосом, сильно окая:
Огни горят, костры пылают,
В вагонах все спокойно спят,
А паровоз там мчится тихо,
Колеса медленно стучат.
Один солдатик, всех моложе,
Шинель на грудь его легла, —
Ах, мать, зачем меня родила,
Зачем в солдаты отдала?
Она всхлипнула и зарыдала, и все бабы принялись ее успокаивать. Но она плакала, и все были пьяны — на столе в графине почти ничего не осталось, а бутылки из-под водки давно валялись на подоконниках.
Иванов, хитро улыбаясь, потянул к себе творог в тарелке и сказал:
— Вороне где-то бог послал по блату сыру…
И Гале это показалось таким смешным, ну, смешнее всего на свете. Она громко, неприлично расхохоталась, но никто и не вздумал обратить на нее внимание.
Тася опять пошла стучать каблуками, выкрикивая: «Раздайся, народ, меня пляска берет!» И все говорили, что-то доказывая, проклинали бывшую заведующую, костили Иванова, тут же оборачиваясь к нему и похлопывая по плечу:
— Ты не обижайся, Иваныч, мы ведь по-свойски.
Он не обижался, кивал головой и тихо съел всю тарелку творогу.
— Люблю творог! — доверительно сказал он Гале. — Эт-то еда! А тебя замуж отдадим, дай срок, гулять будем, пить будем. Правильно я говорю?
— Правильно! — подтвердила Галя.
Люся Ряхина сказала:
— Боже, до чего я пьяная, в Иванова влюбилась, тьфу!
Пошла в сени, забрала сестру и ушла. А Иванов упал головой на стол и захрапел. Подпасок Петька мирно спал на кровати.
Костя один казался не пьяным, распоряжался и наводил порядок, и за это Галя полюбила его еще больше.
— Ольгу надо домой довести, — доверительно сказал он Гале. — Эти доберутся, а ей далеко. Я пойду.
— Я тоже! — сказала Галя.
— Как хочешь. Тогда я и тебя отведу.
Он поднял Ольгу со стула, поставил перед собой и сказал:
— Домой, девица! Твой там уж заждался.
гаркнула Ольга, —
Четыре годика подряд.
А ты меня два месяца —
И то хотел повеситься.
— С вами повесишься, — сказал Костя добродушно. — А ну, пошли, ножками, ножками!
Они вышли на улицу. Навстречу шли в темноте двое каких-то мужиков.
— Доярки гуляют! — сказал один с завистью.
— Это они умеют, — сказал другой. — Бабы здоровые…
Полюбила тебя-а,
Черта недомытого!
Надоело покупать
Мыло духовит-тае! —
орала Ольга, раскачиваясь вовсю и толкая Галю и Костю, поддерживавших ее с боков.
Костя посмеивался, и Гале было весело. Земля была мягкая и покачивалась под ногами. Чем дальше, тем она качалась все сильнее, и свежий воздух не помогал, а, наоборот, только больше опьянял. И вдруг у Гали что-то щелкнуло в голове, и она стала плохо слышать, и вообще весь мир как будто закрыла пелена. Она откуда-то издали увидела себя, Ольгу, Костю, но временами забывалась и только усилием воли опять возвращалась и видела. Она понимала, что очень пьяна, что нужно держаться, шагать, но ноги несли куда хотели, и ей уже не было смешно, а только дурно, тяжело, плохо. Она вдруг вспомнила этот страшный графин на столе, и ее затошнило от одного воспоминания. Ее так затошнило, что она не могла ступить шагу.
Но потом все прошло, она успокоилась и сказала:
— Ну, пошли, что ли.
Ольга сидела на дороге, раскачиваясь и напевая что-то похожее на молитву. Костя подхватил ее, как куль с овсом, и они опять потащились куда-то.
Был лес, была картошка, было фантастическое озеро со склоненными ивами, и в крохотном оконце светился огонек. Галя была в восхищении от Кости: что он такой умный, такой трезвый, нашел дорогу. Они сдали Ольгу на руки ее мужу, который не удивился, не рассердился, поговорил с Костей о каких-то покрышках, которые ему обещали достать.
У меня залеток два,
Они оба лопухи.
Одного склевали куры,
А другого — петухи, —
сказала Ольга.
— Ладно, — добродушно сказал Костя, — с тебя пол-литра за доставку.
Ольга выругалась.
— Смотри ты! — удивился Костя. — Способная еще!
Они с Галей пошли обратно. На болоте он взял ее на руки и перенес. У него была колючая щетина на щеке. Ей захотелось, чтобы он стал ее мужем, чтобы ходить с ним за стадом, забыть обо всяческих заботах, жить потому, что так нравится…
Она немного протрезвела и шла, почти не шатаясь. Идти нужно было далеко, за пруды и церковь, и это ее радовало. Ее больше не тошнило, а просто был пресный, спокойный хмель.
Они прошли мимо коровника. В загоне виднелись темные силуэты коров. По плотине прыгали лягушки.
— Хочешь посидеть? — спросил Костя.
Она обрадовалась и свернула с дороги. Они сидели над прудом, и он обнял ее, и она прижалась затылком к его плечу.
— Я тебя знаю, — сказала она. — У тебя была самая сильная рогатка, и однажды ты вылезал из танка, а мальчишки толкнули люк, он упал и прибил тебе пальцы. Ты целый год ходил с распухшими пальцами, они почему-то очень медленно заживали.
— Ты откуда знаешь? — потрясенно спросил он.
Тогда она рассказала ему свою жизнь, и он смутно припомнил ее. Он даже помнил те амбары и сборы конского щавеля на лугу. Все это было странно и здорово. Они сразу стали как бы сообщниками.
