откашливался, никто слова не сказал — смотрели на Дробаху внимательно и ждали, что нового прибавит. А он кашлял, и всем вдруг стало жаль его — воевал ведь человек, ранило его, до сих пор вот здоровье свое выплевывает.
— Граждане колхозники, — наконец собрался с силами Дробаха, — а бураки наши под снегом лежат, невыкопанные.
Действительно, не все успели выкопать. То дожди польют, что носа из хаты не высунешь, то пятое, то десятое, — вот уже и замело, а бураки и до сих пор в земле. Конечно, Ганка или какая другая хозяйственная молодица ни одного корня не оставила в поле на зиму, но ведь не все такие. Кое-кому хоть сто раз напоминай, любыми штрафами пугай, а он тебе не выйдет — и все.
— Вот так бы дружно, как сейчас, и на бураки выйти, а? — продолжал Дробаха без крика, как он к тому привык, без нажима, а словно бы убеждал всех.
— Зима ведь, — отозвалась Ганка, — тут не только тело заморозишь, а и душа застынет.
— Труда своего не жалко, — Дробаха ей, — а души жалко?
— Я свое отработала, — обиделась женщина.
— Завтра все выходите на бураки, — сказал председатель.
И все разошлись…
Рано утром в понедельник Иван пошел в школу, но сразу же прибежал домой.
— Ты чего? — спросила мать, отрываясь от стирки.
— Мама! — он ей радостно. — Давайте быстренько свои сапоги!
— Разве ты разутый?.. Чего это ты с уроков прибежал?
— Я не разутый, но давайте! У меня валенки дырявые, учительница послала за вашими сапогами!
— А что, в дырявых валенках наука тебе в голову не идет?
— Да нас на бураки посылают.
— Кого на бураки?
— Да всех, у кого хорошая обувка и кто здоровый. Давайте же скорей, там ждут.
Однако Ганка торопиться не собиралась. Разогнулась над корытом — на руках дрожали серые мыльные пузырьки — и опустилась на лавку, положив руки свои в пузырьках на колени. Иван почувствовал что-то недоброе, и глаза его сразу погасли, он только молча смотрел на мать.
— Для чего я тебя в школу посылаю? — спросила она.
— Сами знаете, — буркнул.
— Нет, ты скажи! В школу я тебя посылаю или на бураки среди зимы?
— В школу…
Мыльные пузырьки на руках полопались. Думала Ганка о чем-то. Ивану казалось, что отлегло у матери от сердца, и он, отважившись, спросил:
— Дадите сапоги?
— Что? — брови ее поднялись вверх. — Сейчас же раздевайся и сиди в хате!
— Ма-а… — протянул умоляюще.
— Так ты не слушаться? Раздевайся и сиди! Или хочешь простудиться и слечь? Мне с тобой и без того мало мороки?
— Там меня ждут…
— Пусть подождут! — И вдруг: — Я сама сейчас пойду, я сама с ними поговорю!
— Не ходите! — задрожал голос Ивана.
— Ты мне еще и указывать?! — прикрикнула, и Иван притих.
Шла ссориться — почему детей посылают мерзлые бураки выкапывать? Если там есть учителя, если там есть директор — она с ними поговорит, она их научит. Или она для того мучилась со своими детьми, чтобы теперь их посылали в поле, а завтра кашель, чахотка?
Чем дальше шла, тем почему-то слабее становился гнев. Пришла в школу, почти совсем успокоившись. А тут еще ласковая, хорошенькая учительница, Таисия Степановна, с которой всегда есть о чем поговорить. Пошла она от школьного крыльца Ганке навстречу, руку протянула, здороваясь:
— Как там ваш? Я послала его переодеться, а то еще простудится.
Ганка и совсем лишилась дара речи.
— Где же он? Уж не случилось ли чего? — вновь спросила Таисия Степановна.
— Я вместо него, — сказала Ганка.
Дети уже собрались у школы. Было их не так много: каждый веселится, кричит, рад, что не нужно учиться, для них на зимнее поле идти — все равно что в игру какую играть. Ганка смотрела на детей и в каждом видела жизнь отдельной семьи, которая или совсем без отца осталась, или с отцом-калекой перебивается.
Стояла в толпе девочка Македона — высокая, на худеньких ножках. И очень задумчивая, даже печальной казалась. Одежонка на ней плохонькая, и видно, что замерзла она, — лицо покрылось беловатой синью. Подошла к ней Ганка, взяла за руку.
— Доведу тебя до дома, иди!
Девочка послушно пошла за ней, а учителя хоть бы словом остановили. У Ганки снова начало внутри кипеть.
— Ликора! — сказала жене Македона, увидев ее у колодца. — А ну, посмотри на своего ребенка.
Ликора послушно глянула на свою девочку, потом на Ганку перевела взгляд.
— Так вот, чтоб не посылали наших детей в поле, самим нужно идти. Слышишь, Ликора, или нет?
Ликора такая, что всех послушается, никому не станет перечить. Она и собираться не собиралась, а так, в чем была, в том и пошла. Дети уже вышли из школьного двора, и женщины присоединились к ним в дороге. Вот так и шагали через село с шумом, смехом, а несколько учителей да Ганка с Ликорой шли по обочине, молчали.
Ан тут навстречу тетка Густя. Казалось бы, пройти Ганке, для чего задевать, но не удержалась:
— Идем с нами бураки копать. Идем, если тебе наших детей жалко!
— Некогда мне…
— Некогда! Ты и детей-то не успела нарожать, все тебе некогда было.
Густя заметно побледнела от обиды.
— Пойдешь, что ли? — наседала Ганка.
И Густя вынуждена была пойти. А по дороге Ганка еще нескольких подбила: то родными детьми стыдила, то, если своих не было, чужими донимала. Так разошлась, что готова была перед каждой хатой останавливаться, чтоб совесть у односельчан пробудить. Учителя даже успокаивать ее стали.
— Успокойтесь, — говорила Таисия Степановна. — Уже немного людей собралось, что-то сделаем. А может, завтра снег сойдет, легче копать будет.
— Да жалко ведь, жалко, — с придыханием шептала Ганка, и трудно было понять, чего ей жаль: невыкопанных бураков, которые пропадут в земле, или детей.
Когда уже добрались до поля, еще несколько человек пришли, не напрасен был Ганкин гнев.
На следующий день детей
