— Я не все помню, что я говорил: у меня в голове очень стучало… Говорил как-то машинально и многого не помню.
— Ничего, зато я помню… Думаю, что и прокурор не забудет. Во всяком случае, вам ведь еще предстоит суд по своему уже делу, по обвалу в шахте? Это послезавтра, я видал там, на стенке где-то.
— Да, послезавтра… Приходите слушать.
— В том-то и дело, что рисковать не имею права, — в том-то и дело, — покачал головою Коля. — Мне уже сегодня вечером надо сматывать удочки, чтобы не задержали. Что я нынче в суд попал, и то уж была с моей стороны большая неосторожность, но я тут вышел сух из трясины, а вторично так выйти, — это уж наверно можно сказать, — не удастся. Так что я уж туда (он кивнул в сторону города) больше не зайду, а вот как есть отсюда двину по большаку.
— Что вы, Коля! — испугался за него Матийцев. — Куда же это вы пойдете по большаку в одной рубахе?
— Ничего, такая уж у меня профессия, — улыбнулся Коля. — А что в одной рубахе, так я ведь на юг, на Кавказ, — там долго еще тепло будет.
— Смотрю я на вас, Коля, и думаю: какая странность! Вот вы говорили, что ваш отец — филантроп, «святой доктор»… А давно ли он стал таким? — спросил Матийцев.
— Этого уж не знаю. Я помню его таким с детства.
— Мой отец уже умер, — раздумчиво продолжал Матийцев, но о нем тоже могли бы говорить: «святой учитель», — он был учителем, а до того, до учительства, военным, только не врачом, — офицером на Кавказе. И вот именно теперь я вспоминаю его историю и думаю: а ведь его тоже хлопнуло так же, как и меня, его единородного сына. Если бы мне рассказать вам об этом, как он рассказывал мне, получилась бы целая повесть, которую можно было бы назвать так: «Непонятный зверь»… Рассказать? Будете слушать?
— Непременно! Непременно расскажите! — очень оживился Коля. — Тем более, что Кавказ!
III
— Не так давно, — сказал Матийцев, — умер мой отец, — года четыре назад, в почтенном возрасте, — восемьдесят с лишним ему было… Выходит, что я сын уже довольно престарелого родителя, поэтому такой некрепкий… Впрочем, сколько его помню, он был всегда сухощавый и ничего богатырского в нем не было… Но он из военной семьи и сам в молодости был офицером на Кавказе — значит, через кадетский корпус прошел, а там с ребятами не особенно нянчились… Ну вот, его тоже стукнуло там на Кавказе, поэтому с военной службы он и ушел.
— Ранили? — спросил Коля.
— Да-а, и ранили тоже, но это между прочим, это там было в порядке вещей, — на то война, но ранен он был не только в плечо пулей, но и в голову, как и я… только уж не пулей.
— Саблей?
— И даже не саблей… Конечно, могли бы чеченцы или лезгины ранить и шашкой и кинжалом, но я не о такой ране говорю. Непонятная неожиданность его ошеломила и перевернула в нем все…
— Что именно «все»?
Коля высоко вздернул брови, но вдруг глаза его зажглись:
— Понимаю! Солдата при нем пороли!
— Нет, этого я от него не слыхал, чтобы солдат там, на Кавказе, во время войны пороли… Нет, не это, а… Пожалуй, я расскажу вам подробно: мне и самому хочется припомнить, как это с ним случилось. Отец рассказывал, как его стукнуло, не только мне самому, — и другим тоже в моем присутствии, так что я раза три от него это слышал в подробностях. Если вы слушатель терпеливый, могу рассказать и вам.
— «Я терпелив. Я очень терпелив!» — это из какого-то стихотворения… — поспешно сказал Коля и покраснел.
— Да, видите ли, война на Кавказе тогда, — она была бесконечная. И сами по себе кавказцы были очень воинственны, и англичане их поддерживали оружием, и местность там для русских войск, как вам известно из географии, для ведения войны большими армиями совершенно неудобная, — те же Альпы: горы, пропасти, дикие леса, тропинки вместо дорог, а для партизанской защиты лучше местности и придумать нельзя! Много русских полков туда послали при Николае Первом, между прочими и Нижегородский драгунский, а мой отец именно в этот полк назначен был, как получил первый офицерский чин — прапорщика. Это в конце сороковых годов было, — кажется, в сорок седьмом году. Из Петербурга и сразу на Кавказ, под пули чеченцев. Но это бы еще туда-сюда: под пули его и готовили, но куда же именно он попал? В Дагестан, в пустыню, на берег реки Сулак, в укрепление Чир-Юрт.
— Не знаю, где это, — добросовестно признался Коля и развел руками, но Матийцев успокоил его:
— И я не знал, хотя по старой карте справлялся тогда, — было показано, а существует ли теперь, в этом не уверен. Итак, Чир-Юрт… По словам отца, так называлось по-чеченски урочище, местность эта, а уж строиться там начали сами нижегородцы. Полк сначала, как туда прибыл из Грузии, жил там в палатках и землянках, — удовольствие, а? Ведь большая часть офицеров были семейные! В Грузии жили долго и в человеческих условиях, — вдруг понадобились для военных действий и пожалуйте в «долину Дагестана», где ничего ровным счетом, — пустыня, и днем в ней кругом трещат кузнечики, а ночью — сверчки; они, оказывается, отлично знают свое время, чтобы трещать.
Вы только представьте эту обстановку. Каменистая за рекой Сулаком степь, в которой трава уже в мае вся выгорает от солнца. В январе — феврале цветут там тюльпаны, а начиная с мая — пустыня… Пустыня эта с запада подперта горами, а к востоку вся открыта, так что виднеется на горизонте Каспийское море, а около него белеют солончаки. Ближе к морю, только немного южнее Чир-Юрта — город Темир-Хан-Шура, но до него верст пятьдесят, а по Сулаку линия укреплений… Сулак же там был не то что горная речка, а довольно широкий, — саженей на тридцать, но течение все-таки быстрое… Летом в этой пустыне дождей не было никаких, только с Каспия дули ветры, и тучи пыли все лето заменяли там воздух. Только рот открой шире для команды — тут же тебе и влетит в рот охапка пыли!.. И так каждый день, и только днем, а не ночью, — четыре месяца подряд: май, июнь, июль и август, — одна только желтая пыль вместо неба и вместо дождей… И окошек днем не отворяй, — сиди взаперти, — вот какая обстановка!.. На устройство всего укрепления было выдано Нижегородскому полку только двадцать три тысячи рублей ассигнациями, да и то после усиленных просьб командира полка, а в полку было десять эскадронов, да офицеры с семействами, да и солдаты были семейные, — ведь служба их была двадцатипятилетняя, — разрешали жениться… Да артиллеристы, да нестроевые, — всего гораздо больше тысяч, — вот для всех и устрой помещения: казармы, конюшни, жилые дома для офицеров, штаб полка, лазарет и мало ли что еще — за двадцать три тысячи рублей ассигнациями!
— Это издевательство гнусной царской власти! — пылко сказал Коля.
— Да уж там как хотите судите, а порядок был такой: раз ты солдат — делай все для себя сам из того, что у тебя под руками: камень — из камня, глина — из глины, дерево — из дерева, а казну не беспокой… Вот и строили.
Как инженер сам, я это представляю. Из глины делали саман, из самана лепили стены — это для жилых домов, для казарм, для штаба полка, для лазарета… Крыли, конечно, камышом, как и у нас кроют. Конюшни делали из турлука, то есть хвороста, смазывали хворост глиной… Рабочие ведь были свои же солдаты. Значит, двадцать три тысячи должны были пойти на что же? На стекло для окон, на рамы, если их покупали готовыми где-нибудь в Темир-Хан-Шуре, на гвозди, если только не могли их сделать в своей кузнице, на кирпич для печей… В общем, так ли, сяк ли, — через пять-шесть месяцев и укрепление было готово, и даже слободка около него, где жили семьи женатых солдат, — вахмистров, унтеров. Вот в одном из таких домиков на слободке и поселились в тысяча восемьсот сорок седьмом году два молоденьких новоприбывших прапорщика, — мой отец и его товарищ Муравин. Хозяин домика был тоже прапорщик, недавний вахмистр, — офицерский чин получил за военные подвиги, — он им двоим половину своего домика не то чтобы сдал внаем, а просто продал по своей цене.
— Сколько, — спросил мой отец, — вам домик ваш обошелся?
Тот жмется, считает в уме…
— Дорого, — говорит, — стал он мне… Не меньше как двадцать пять рублей серебром, вон сколько!
Мой отец и Муравин взяли да купили у него, к его великому удовольствию конечно, половину дома: большую комнату с итальянским окном и переднюю (для денщика), заплатили двенадцать с полтиной, запили сделку чихирем и обосновались там на зиму.
— Нужно сказать, что зима там, в этой части Дагестана, была мягкая, вроде октября на Украине. Снег выпадал только на горах, а в долине, — она называлась Шамхальской, — снег если иногда и шел, то тут же и таял. Вообще зима была теплая. Стаи дроф бродили в степи, на них охотились с обычными хитростями, чтобы подобраться к ним на выстрел: дрофа — птица осторожная и от человека ничего хорошего не ждет.
Зимою и набегов чеченцев почти что не было; зима там время рабочее — перекопка садов и кукурузников, ремонт арыков, мостов, дорог, плотин на речках… Но все-таки далеко уходить на охоту офицерам было небезопасно: всегда могли наткнуться на охотников за ними самими. Сидят двое-трое за кустами карагача и поджидают урусов.
