Петр Петрович промолчал. Но про себя он несколько раз повторил: «Люди как люди». Сотрудники распределителя, действительно, ничем не отличались от всех прочих людей. Но Петру Петровичу показалось вдруг, что все они испытывают такую же скуку, как и он сам. И тогда он подумал о том, что эти люди как люди ему смертельно надоели и что сегодня. он сам себе тоже надоел.
Попозднее пришел Камышов. Он ласково поздоровался с Петром Петровичем и спросил:
— Что это вы какой скучный сегодня, Петр Петрович?
Петр Петрович нахмурился еще недовольнее, он и не предполагал, что выдает внешним видом свое настроение. А Елизавета еще подхватила:
— Папа сегодня сердитый после вчерашнего.
Раздражение опять накопилось в груди Петра Петровича. Он пробурчал:
— Вовсе я не мрачный и не сердитый. И что такое вчера было, что я должен быть мрачным?
— Выпили, Петр Петрович, — смеясь и кокетничая, сказала Елизавета, — выпили лишнее!
Петр Петрович даже встал. Только этого не хватало: девчонка будет делать ему замечания! Он хотел было сказать Елизавете что-нибудь резкое, оборвать ее, но и слов не нашел, и снова стало ему скучно и безразлично, что говорят, хотя бы и о нем. Он отошел в угол и сел там.
Камышов, Елизавета и Константин начали какой-то веселый разговор и громко смеялись, забыв о Петре Петровиче. Даже Елена Матвевна, рассеявшись на время, вторила им. А Петр Петрович сидел в своем углу и искренне удивлялся, что смешного было в их разговоре, чему они радуются и отчего так высоки и громки их голоса. И хотя их разговор и все поведение казались ему глупыми, он подумал о том, что он в своей жизни никогда так не смеялся. Это уже было неправдою, в молодости Петр Петрович смеялся беспрестанно, но почему-то сейчас хотелось думать именно так, растравляя прежнюю обиду.
Время шло, наступил вечер, Петр Петрович все сидел в своем углу, а остальные все веселились на свой лад, когда в дверь постучали и вошел Черкас. Он казался слегка смущенным, да и взгляды, которыми встретили его все, кроме хозяина, не очень-то льстили ему. Он подошел к Петру Петровичу и сказал, слегка запинаясь:
— Я, Петр Петрович, на минутку. Я, знаете, не выдержал и забежал в перерыве домой, чтобы вас повидать. Мне весь день хотелось вас увидеть и сказать вам, что я очень извиняюсь, если вчера вас чем-нибудь обидел. Я сейчас уйду, Петр Петрович, мне и спешить надо, только скажите уж мне, что вы на меня не сердитесь.
Петр Петрович заметил взгляды, которыми встретили Черкаса. Может быть, поэтому, наперекор остальным, Черкас показался ему сейчас симпатичнее всех. Он протянул актеру обе руки и сказал:
— Что вы, что вы, Аполлон Кузьмич! Мало ли что случается под пьяную лавочку. Да я что-то не помню, разве вы меня обидели? Садитесь-ка вот, чайку выпьем. Елена Матвевна, налей нам по стаканчику.
Последние слова его прозвучали совсем фальшиво, он сам услыхал это и даже покраснел. Но Черкас, рассыпаясь в благодарностях и в уверениях, от чаю отказался, ссылаясь на то, что в театре его ждут, несколько раз пожал руку Петру Петровичу, поклялся, что не видал еще такого чудного человека, и убежал. С его уходом Петру Петровичу снова стало тоскливо, и вдруг опять закружилась голова, как на улице, хотя и не так сильно.
— Вот ломака! — с искренним возмущением воскликнула Елизавета, как только Черкас ушел.
— Не пойму я, чего ему нужно от нас, — озабоченно сказала Елена Матвевна.
— И ведь он врал, что весь день думал, что из театра прибежал, — с прежним возмущением сказала Елизавета.
— Просто актер, — пренебрежительно уронил Константин.
— В театр он побежал, еще бы, — почти со злостью продолжала Елизавета. — Все придумал, врун такой!
— Неприятный тип, — согласился и Камышов.
Почему-то этот разговор взорвал Петра Петровича. Не то чтобы он когда-нибудь хорошо относился к Черкасу. Нет, прежде он бы, наверно, согласился со всем, что было только что сказано. Но сейчас ему показалось, что эти возгласы направлены не против актера, а против него, против Петра Петровича. Черкас не стал ему близок, но он почувствовал необходимость взять актера под свою защиту, чтобы защитить самого себя. Иначе преувеличенные нападки на жильца становились обидны для него самого. Родные никак не могли понять, что единственное средство не огорчиться вчерашними словами актера было не обижаться на них. Впрочем, и Петру Петровичу оставалось неясным, от кого ему следовало сейчас защититься. Может быть, тоже от себя самого. Эта путаница, скука и головокружение вызвали в нем злобу, почти граничащую с яростью. Ему показалось, что Черкас, несомненно, выше всех, что родные напали на жильца чуть ли не из зависти. Он резко встал и почти крикнул:
— Ну! Что налетели на человека? А я вам скажу, он хороший человек, вот что! Прекрасный человек! Умный! А вы тут…
Он не находил слова, и хотя чувствовал, что говорит грубо, хотя видел, как все отшатнулись, но остановиться не мог и искал слова еще похлестче, чтобы выбросить его из груди вместе с тоскою. И он вспомнил утреннюю сцену между тов. Майкерским и Ендричковским и выкрикнул так грубо, как никогда в другое время он бы себе не позволил:
— …балаган устроили!
Но и это слово было не то, а грубость его он услышал, когда оно прозвучало, и, совсем растерявшись от неожиданной своей вспышки, случившейся с ним чуть ли не в первый раз в жизни, он вышел из столовой.
— Что это с ним, мама? — тревожно вскрикнула Елизавета, когда Петр Петрович ушел.
Елена Матвевна поднесла дрожащую руку к глазам и вытерла углы их концом платка. Для нее выкрик Петра Петровича был и неожиданнее и тяжелее, чем для остальных. Но она знала своего мужа лучше, чем знали его дети. Она покачала головою и тяжело вздохнула.
— Стар становится, — каким-то особенно значительным и глубоким шепотом ответила она.
6. НАКРАХМАЛЕННЫЕ БУМАЖКИ
Так как товар приходил и уходил по ордерам и денежные расчеты велись не распределителем, а трестом, то денег в кассе всегда бывало немного, только на жалованье сотрудникам да на служебные расходы. Поэтому в распределителе не держали специального кассира, и обязанности такового исполнял заодно бухгалтер Евин, что умиляло не раз комиссии по разгрузке штатов. А так как в честности сотрудников не было никаких сомнений и так как деньги, как сказано, бывали небольшие, то Евин держал их просто в ящике стола и частенько забывал этот ящик запереть. А тов. Майкерский и Петр Петрович, кроме того, всегда имели открытый доступ к ящику, так как всеми расходами ведали они.
Через несколько дней после именин Петра Петровича случилось так, что в кассу поступили как раз деньги, а в распределитель прибыла новая партия товара. Все сотрудники с накладными принимали товар во дворе, и большая комната была пуста, когда в нее вошел Петр Петрович. Он, очевидно, очень устал, потому что, войдя, он сел на первый же стул у входа, глубоко вздохнул и закрыл глаза, приложив руку к сердцу. Тоска не оставляла его все эти дни, а головокружение и перебои в сердце повторялись все чаще и чаще. Он никому не говорил о своих ощущениях, не желая никого пугать, и все надеялся, что они скоро пройдут, вот только надо встряхнуться. Он уже не понимал, тоска ли вызывает эти ощущения, или они вызывают тоску. Но если б не тоска, он не обращал бы внимания на голову и сердце, — по крайней мере, так ему казалось. Он всячески стремился уходить от людей, оттого что они ему стали скучны и он боялся расспросов, разговоров, сожалений. И в семье и на службе заметили, что Петр Петрович стал неразговорчив, несообщителен, скучен. Дома это приписывали временной усталости, сослуживцы же таинственно переглядывались друг с другом, как будто они что-то знали и на что-то могли намекнуть. Но в том-то и дело, что и они ничего не знали и ничего не могли назвать.
Отдышавшись, Петр Петрович стал вспоминать, зачем он, собственно, пришел сюда со двора. Мысли его в последние дни были так рассеяны, что он стал забывать сплошь и рядом самые обыкновенные вещи. Он отчасти потому и не хотел говорить с людьми, что боялся и разговор повести так же путанно и с такими же провалами, как путались и рвались его мысли. Он понимал, что его могут принять если не за сумасшедшего, то за нервнобольного, а он сам себя больным не считал и вовсе этого не хотел. Сосредоточившись наконец, он вспомнил, что пришел за накладной, понадобившейся сейчас во дворе для проверки принимавшегося товара. Так как все сотрудники были заняты непосредственным делом, а тов. Майкерский и Петр Петрович только наблюдали, то начальник и попросил помощника поискать накладную.
Вспомнив это, Петр Петрович, однако, позабыл другое. Он никак не мог припомнить, где бы могла лежать нужная бумажка. То ли он забыл, то ли просто не знал, куда прятали сотрудники эти накладные, в чьем столе, в чьих бумагах надо было ее искать. Бежать вниз и потом снова подняться наверх Петру Петровичу не хотелось. Он не желал обнаружить свою рассеянность, да и просто это было ему сейчас не по силам. Стараться припомнить, где могла лежать эта бумажка, значило понапрасну терять время. Так как всех столов, папок и бумаг было в конце концов не так уж много, то и проще всего казалось — спешно перерыть всю комнату. Так Петр Петрович и сделал. Он переходил от стола к столу, ворошил папки и наметанным глазом быстро определял, что в этой папке накладной нет.
