Накладная, однако, куда-то запропастилась. Время шло, да и немало его потерял Петр Петрович, отдыхая на стуле. Внизу, наверно, уже ждали его, минут через пять еще, вероятно, прислали бы кого-нибудь посмотреть в чем дело. Петру Петровичу совсем не хотелось, чтобы вбежал, запыхавшись, кто-нибудь из молодых, изумленно поглядел бы на него, вмиг нашел бы бумажку и, отнеся ее вниз, шепотом рассказал бы другим, как бился Петр Петрович у столов и ничего не мог найти, и чтобы потом сослуживцы переглянулись с тою жалостью, которую он уже замечал в их прячущихся взорах. Он ускорил свои поиски, лихорадочно перелистывал бумаги, швырял папки, выдвигал ящики. Накладная не находилась.
Сердце Петра Петровича опять забилось ускоренно. Усилием воли сдержав начавшееся было головокружение, он кинулся к столу бухгалтера Евина. У того все лежало в образцовом порядке, и Петр Петрович убедился, что и на этом столе накладной не было. Он с силою дернул за ручку ящика, и нужная бумажка взлетела слегка на воздух и опустилась в ящике же, но сбоку, приоткрыв пачку денег, поверх которой она мирно лежала.
На лбу Петра Петровича выступил пот. Сердце замедленными, но сильными толчками стало отходить, но побежденное было головокружение возобновилось — должно быть, от наступившей слабости. Держа в руке накладную, Петр Петрович принужден был опуститься на евинский стул, чтобы отдышаться снова и переждать новый припадок.
Еще не совсем придя в себя, обводя блуждающим взором комнату, он случайно посмотрел в ящик. Там лежала пачка новеньких червонцев, открытая теперь, как бы обнаженная и перепоясанная только резинкой. Петр Петрович машинально опустил руку и коснулся пачки. Бумажки, прохладные и твердые, чуть-чуть затрещали, как накрахмаленные.
Петр Петрович ни о чем не думал. Найденная бумажка и сердце, медленно сокращавшее свой слишком сильный стук, вместе с успокоением принесли и какое-то отупение. Петр Петрович тяжело сидел на стуле, но казался самому себе легким, чуть ли не воздушным. Таким же легким, таким же воздушным и прозрачным казалось все вокруг. В голове стоял бездумный туман, такой, который нежно кутает все близкое в сумерки, но от которого яснее и тоньше становится даль. Рука Петра Петровича рассеянно перебирала червонцы. Вырываясь из-под пальца, они укладывались в прежнем порядке, словно успокаиваясь после легкого волнения и слегка шурша. И так же рассеянно и неторопливо рука выдернула из пачки несколько бумажек, соединенных скрепкою, и сунула их в карман.
Петр Петрович совсем не думал о том, зачем он взял деньги. Он не сознавал, казалось, даже того, что он их взял. Еще меньше приходило ему в голову, что деньги эти казенные и что он попросту вор. Вот лежали новенькие накрахмаленные бумажки, и он их взял. Зачем? Так. Ведь деньги всегда прячут в карман.
А деньги были Петру Петровичу вовсе не нужны. Ни экстренных расходов, ни специальных желаний у него не было. Он даже ни на одну секунду не представил себе, что он сделает с этими деньгами. Он сунул их в карман небрежно и рассеянно, как курильщики прячут обычно чужие спички, даже не замечая, что они, собственно, прячут, — естественным и привычным жестом, чисто механическим, без всякой мысли. Если курильщикам указать на их поступок, они поглядят удивленно и в первую минуту даже не поймут, о чем идет речь, а потом спохватятся и скажут: «Ах, да», — и вернут спички, не чувствуя за собою никакой вины. И Петр Петрович тоже сейчас же забыл о том, что он взял деньги, — может быть, он даже не заметил этого, как и те курильщики.
Головокружение прошло, туман исчез. Вместо них Петр Петрович ощутил тяжесть в голове и во всем теле. Он встал, закрыл ящик, взглянул на другую руку, которая все еще держала накладную, вспомнил, зачем он пришел сюда, и пошел вниз, во двор. Тов. Майкерский, увидав Петра Петровича, сердито сказал:
— Где вы так долго пропадали, тов. Обыденный?
И Петру Петровичу снова стало нестерпимо скучно, и он молча протянул начальнику накладную.
День был суетливый, Кочетков вывесил на двери объявление, что сегодня приема нет, и запер дверь, сотрудники не уходили со двора, принимая, разгружая и пересчитывая товар. Было много возни и крику с возчиками, на некоторых штуках сукна не оказалось пломб, на нескольких возах не сходился счет, не все сукно подходило под описание, присланное из треста. Ендричковский ездил в трест и обратно, тов. Майкерский ругал всех, а Евин ругал возчиков, а возчики ругали Евина, трест, железную дорогу. Раскладывать товар нужно было в порядке, а прислали его в беспорядке, пришлось сперва все разложить во дворе, а уж потом относить в склад. Мог пойти дождик, товар бы подмок, поэтому все торопились. Возчики не желали помогать, уверяя, что это не их дело и что они даже не обязаны разгружать воза, а только привезти товар в целости и сохранности. Но еще не было установлено, привезли ли они товар, действительно, в целости и сохранности, так как не все сходилось и с железнодорожною накладной. Возчики обижались, ругались и клялись, но для выяснения дела пришлось послать Ендричковского на вокзал. А Райкин и Геранин, относя уже кипы на склад, умудрились их перепутать, пришлось старшим бежать туда и восстанавливать нарушенный порядок. Словом, дела было столько, что все глядели друг на друга волками, на службе остались лишний час, и когда, наконец, работа была закончена, товар уложен и возчики уехали, все оказались измученными и, не заглянув даже наверх, быстро разобрали шапки и разбежались по домам.
Не торопился только Петр Петрович. Он и прежде был человек неторопливый, а теперь ему стало просто некуда спешить. Ведь дома ждала его та же скука, что и на службе. С тех пор как он так резко и грубо накричал на всех, домашние стали относиться к нему с осторожностью и особою предупредительностью. Если б они обиделись, если б сделали вид, что ничего не произошло, или хотя бы заговорили с Петром Петровичем о том вечере, может быть, он легко бы вернулся к прежней и такой недавней своей жизни. Но домашние как раз тщательно избегали всего, что могло бы ему напомнить о его грубой выходке и тем не давали ему ни на миг забыть о ней, забыть о том, что произошло нечто, разделившее его и семью. Подчеркнутая внимательность домашних, их фальшиво веселые глаза, невысказанное сожаление и молчаливый упрек раздражали Петра Петровича, и часто он с трудом сдерживался, чтобы не повторить снова той выходки. Он знал, что это еще больше отделило бы его от семьи, что это было бы совсем несправедливо, но и их обращение с ним доводило его порою до тихой ярости.
Он пришел домой, пообедал и сел в своем углу вдали от всех. Он молчал, и молчали все, видя, что их обращения и шутки не находят в нем ответа. Дети быстро ушли к себе, а Елена Матвевна сидела с шитьем. Шитье шло плохо, она то и дело опускала руки и взглядывала на Петра Петровича. Она, может быть, многое могла бы сказать ему, а может быть, и без слов сумела бы его успокоить, но и она не решалась подойти к нему, потому что в его поведении было что-то отстраняющее, враждебное, а главное — незнакомое ей. Она не понимала, что творится с ним, и не подходила к нему, опасаясь неподходящим жестом или неподходящим словом оскорбить его. А враждебность и отчуждение его еще не выросли до такой степени, чтобы можно было ей без всяких уже мыслей кинуться к мужу, тормошить его, ухаживать и неотступно требовать, чтобы он стал снова прежним.
Петр Петрович не подозревал, что делалось за его спиной. Он с тоскою глядел в окно и видел там все то же: пыльные, серые стены дома, в котором жили Маймистовы, кусочек темнеющего уже неба. Звуков никаких не доносилось, воздух был по-летнему душен и тяжел. Он хотел было взяться за газету, собирался уже сказать, чтобы зажгли свет, но затерял очки. Шаря их по всем карманам, он наткнулся на какой-то сверток и в первую минуту никак не мог догадаться, что это такое попало к нему в карман. Он вынул сверток и поднес к глазам. Это были деньги.
Он начал вспоминать, откуда они взялись и как попали к нему. Это он вспомнил быстро. Первою мыслью его было — как мог он так небрежно сунуть казенные деньги в карман и забыть о них? Эта забывчивость его очень огорчила. Потом он подумал, что завтра надо будет прийти в распределитель пораньше и только не забыть тотчас же положить деньги обратно в ящик. И тут он задумался над тем, зачем он, собственно, эти деньги взял. Раздумье длилось несколько минут. Какие-то обрывки мыслей о краже, о растрате пронеслись в его мозгу, не выступая ясно. Все это было не то. Он с усилием напряг свой ум, и вдруг его словно осенило, и он даже улыбнулся. Как будто кто-то другой сказал ему в этот миг, что деньги попали к нему незаконным путем, а он усмехнулся, потому что вообще не понимал, что это значит — незаконным путем, но зато сейчас понял что-то другое, гораздо более важное, тайное и невысказываемое, рядом с чем происхождение денег казалось вопросом, не заслуживающим никакого внимания. И при этом сверток в кармане тотчас потерял всякую ценность. Можно было бы выбросить его за окно, и, конечно, первый же извозчик переехал бы его колесом, как всякий другой отброс. И это было совсем неудивительно. Ведь существовало зато что-то другое, что обесценивало деньги, лишало всякой силы и позволило легко присвоить их, и если б захотелось, позволило бы так же легко отдать, вернуть или подарить. Вот только, к сожалению, это иное никак не давалось в руки, не постигалось умом, а томило жестокою безвыходною тоской.
