Длинной-длинной цепочкой растянулись по полю колхозницы. Медленно пятились, торопливо орудуя граблями, вновь закрывая землей жухлые и на вид хилые побеги пролежавшей зиму под снегом ржи.
Казалось, что поле опустошается. Но пройдет несколько дней, и на месте увядших стебельков покажутся новые, уже яркозеленые и сильные.
Бригадир, прибывший взглянуть хозяйским глазом, долго наблюдал за работой, сощурив веки. Потом подозвал учетчицу:
— Кого нет, Аннушка?
«Вот черт глазастый», — подумала девушка. Но ответила равнодушно, как бы не придавая значения такой мелочи:
— Самсонова побегла куда-то только что.
— А еще?
«Ну, чисто филин», — это про себя, а Брежневу:
— А еще из Дусиного же звена. Племянница ваша, Андриан Кузьмич.
«Что, съел!»
— Бригадиру привет!
Это сказала возвращавшаяся Дуся. И хотела было пройти мимо, но Брежнев задержал.
— Далеко ли отлучалась, товарищ Самсонова?
— К Камынину в бригаду ходила, товарищ Брежнев. Проверить, как там наши.
— Это какие еще ваши? — Брежнев хоть и был недоволен, но говорил негромко и смотрел несердито. А вот Дуся так не могла:
— Ну, комсомольцы! — ответила она уже резко. И вновь хотела идти. Но бригадир опять задержал.
— Что же они, дети малые, что ли? Присмотреть там за ними некому?
Тут уж Самсонова окончательно рассердилась.
— Тогда объясняйтесь с Иваном Григорьевичем. Он мне поручил проверять всех. Понятно?
— Торопчин мне не указ.
— А мне — указ! — отрезала Дуся. Вскинула на плечо грабли и пошла так решительно, что, если бы и окликнул ее Брежнев еще раз, она бы не вернулась.
Но бригадир не окликнул.
— Скинешь по полдня обеим, — сказал он учетчице и пошел неторопливо, будто гуляя.
Так и к Бубенцову подошел. Поздоровался. И, повернувшись к Аникееву, сказал:
— Начинайте, Петр Алексеевич.
Сеялка пошла на полосу.
— Ну, в добрый час! — Федор Васильевич проводил свояков довольным взглядом и обратился к Брежневу; — Как думаешь, Андриан Кузьмич, управимся к сроку?
— Кто думает, тот не управится. Управится тот, кто дело ладит, — ответил бригадир. — Вот вы с Торопчиным отобрали у меня пару волов, а они сейчас как бы мне пригодились!
— Погоди, волы-то ведь Коренковой.
— Нет, колхозные.
— Так они в колхозе и остались.
— Правильно. На конюшне стоят. А им на поле надо быть. Вот я бы сейчас вторую сеялку пустил. А отсеялся раньше срока — той же Коренковой помог бы. Она, говорят, на соревнование меня вызвать собирается.
Бубенцов обеспокоился. Вопросительно взглянул на Брежнева. Но ничего не мог прочесть на благообразном, носатом, опушенном аккуратной бородкой лице бригадира. Спросил:
— А разве Коренкова не начала еще?
— Тебе, председатель, лучше знать.
Больше Бубенцов ничего не спросил. Повернулся и поспешно пошел к оставленному на грейдере мотоциклу. Резким движением ноги включил мотор и с места рванул на большой скорости.
— То — председатель!
— Еще до свету сам семена раздавал, и вот дивись на него. Не евши, не спавши, стрекочет по полям, как Илья-пророк, и никаких гвоздей.
— На одной ноге, а везде успевает.
Такими одобрительными замечаниями провожали колхозники отфыркивающийся и отплевывающийся комьями влажной земли мотоцикл.
Но раздавались и другие слова. Правда, они произносились не столь явственно, бормотком:
— Черт его носит куда не надо!
— Мелко, говорит, пашешь. Учи! Она, земля-то, вон какая, а скотина некормленая.
— Лучше бы о питании горевал. Сулили ссуду, а дали по зерну с пуду!
Наконец примчался Бубенцов и на поле первой бригады, к Марье Николаевне Коренковой.
Остановил машину и, не выключая мотора, уперся в податливую землю здоровой ногой. Долго смотрел из-под козырька низко надвинутой на глаза выцветшей фуражки танкиста.
Здесь ни пахота, ни боронование еще не начинались.
Низко над землей тянулись едко пахучие дымы десятков больших и малых костров.
Женщины сгребали прошлогоднюю стерню и сорняки с темной, дышащей еще подснежной прелью поверхности пашни. Груды поджигали.
Другие разбрасывали с подвод золу, завезенную из села.
— Кадило раздувают! Не иначе, панихиду служить собираются, — сердито пробормотал Федор Васильевич и выключил мотор.
Сразу стало слышно ярмарочное галдение грачей над недалекой рощей.
— Здравствуй, командир, — послышался из-за спины Бубенцова певучий голос.
Федор Васильевич обернулся и увидел неслышно подошедшую к нему Коренкову.
— Гоняешь все? Смотри-ка, всю спину грязью заляпал. Ну, что скажешь хорошего?
Веселый тон Коренковой не понравился Бубенцову.
— Не скажу, а спрошу. Когда сеять думаешь?
— Сеять? — Коренкова удивилась, а вернее, сделала вид, что удивлена. — С этим не торопись. Разве Торопчин тебе ничего не говорил?
— А что мне Торопчин! Постановление знаешь? Небось, сама расписалась под обязательством.
Рассердившись не на шутку, Бубенцов даже не заметил, что на немолодом лице Коренковой в начале разговора проступила совсем девическая краска смущения, подрагивали губы, утеряли ясную синеву глаза. Коренкова очень боялась этой встречи с председателем. Боялась упреков, пусть даже несправедливых. Но то, что Бубенцов начал разговор в придирчивом тоне, как это ни странно, Коренкову несколько успокоило. Огрызнуться при случае она и сама умела.
— Ты, Федор Васильевич, только не шуми. Если бы я у тебя батрачила — тогда другое дело. А я, слава богу, работаю в колхозе.
— А я отвечаю за колхоз! И приказываю — сейчас же собрать на поле всю бригаду. А не то…
— Ну, ну?
Бубенцов невольно осекся. В глазах Коренковой он увидел точно такое же, знакомое ему выражение, на которое не раз наталкивался при разговорах с Торопчиным: выражение превосходства, появляющееся у человека, сознающего свою правоту.
Издали донесся садкий топот копыт по не очерствевшей еще земле.
К Бубенцову и Коренковой верхом на отощавшем за зиму племенном жеребце подскакал Торопчин.
Иван Григорьевич лихо, по-кавалерийски осадил перед мотоциклом жеребца и сказал:
— Веселись, председатель! Еще нам ссуду дают — продовольственную. Сейчас с райкомом по телефону говорил. Тебе спасибо велели передать, Федор Васильевич. Бубенцов, говорят, весь район взбудоражил. Одиннадцать колхозов наш вызов приняли. Вот завернул!
— А я теперь откажусь, — сказал Бубенцов.
Торопчин, конечно, сразу заметил, что перед его приездом здесь произошла стычка. И причина размолвки ему была ясна. Однако спросил:
— Почему такая перемена?
— Ее спроси, — Бубенцов хмуро кивнул на Коренкову. — На черта годится такая работа, когда каждый хозяином себя чувствует!
— На то колхоз. — Теперь, в присутствии Ивана Григорьевича, будучи уверенной в его поддержке, Коренкова успокоилась и даже взглянула на Бубенцова с вызовом.
И Федор Васильевич тоже был уверен, что Торопчин станет на сторону Коренковой. А это возбуждало в нем и злость и обиду. Бубенцов только было хотел сказать что-то очень резкое, а может быть, и выругаться, но Торопчин его предупредил.
— В чем же дело, товарищ Коренкова, — спросил Иван Григорьевич строго и требовательно. — Когда вы думаете начать сев?
Марья Николаевна вновь смутилась. И даже почувствовала себя несчастной. Ведь Торопчин был первым человеком, который ее понял, вдохнул в нее уверенность. И еще накануне разговаривал с ней так сочувственно, а сейчас смотрит зло.
Коренкова потупилась и ответила очень тихо:
— Завтра… с полдён начнем пахать, а бороновать уже начали, озими.
— А весь план когда выполнить думаете? — так же строго спросил Торопчин.
Если сухой и требовательный тон Ивана Григорьевича на женщину действовал угнетающе, то совершенно другое впечатление произвел он на Бубенцова. Все-таки Иван Григорьевич был единственным человеком в колхозе, которого Бубенцов побаивался и даже, сам себе не признаваясь в этом, считал если не выше, то уж во всяком случае не ниже себя.
И совсем уже успокоили Федора Васильевича последние слова, произнесенные Коренковой:
— Думала я закончить сев первой…
— А сейчас?
Коренкова вновь подняла голову. Взглянула сначала на Торопчина и, неожиданно для себя, увидела на его лице улыбку. Перевела взгляд на Бубенцова. И Федор Васильевич смотрел на нее уже без гнева.
— И сейчас так надеюсь, дорогие товарищи. А что лучше всех посею — говорю твердо!
— Ого!.. Вот ты, оказывается, какая! — Бубенцов с удивлением оглядел Коренкову с головы до ног. Потом повернулся к Торопчину. — Слышал, секретарь? Запиши-ка для памяти!
— Неужели и Брежнева обойти думаешь, Марья Николаевна? — оглаживая тугую шею застоявшегося жеребца, спросил Торопчин.
