— Ничего, — стал утешать его комсорг. — До свадьбы заживет!
Бабкин вздрогнул и оглянулся на окошко, в котором сидела девушка. Он увидел, как ее подсохшие было глаза снова набухли и потекли.
— Давай! — заторопился Бабкин, подпрыгивая и не попадая в седло. — Поехали!
Едва больница пропала за поворотом, как мотоцикл завилял и остановился: Боря Байбара смеялся, падая на руль.
— Ты чего? — постучал его по спине Бабкин.
— Ничего, — еле передохнул Боря. — А ты знаешь, несчастный, чем все эти смотрины кончились? Сбежала молодая! Он за ней, а она от него. «Не трожь, говорит, меня, видеть тебя не хочу!» Потеха, да и только!
— А ты чего радуешься? — пробормотал Миша.
...Бабкин одиноко сидел на берегу. Небо перед ним расплывалось, туманились дали, криво стояли заводские трубы.
Затарахтело по дороге. «Трофим!» — не глядя, узнал Бабкин. Затопали тяжелые, падающие шаги.
— Сидишь? — спросил Трофим, вытягивая рядом с Бабкиным свою деревяшку. — Давай сидеть вместе.
И крепко запахло махрой.
Многое на свете мог старый солдат: и начальство обойти, и деньги на ремонт телятника выцыганить, одного не умел — утешать. А Бабкина жалко — хороший человек, пропадает ни за грош.
— Было бы из-за кого, — сердито сказал Трофим Бабкину. — Таких, как она, тыщи бегают! Еще найдешь, подумаешь.
— Найдешь, — покачал головой Бабкин. — Любовь — разве она валяется, чтобы ее находить?
— Любовь! — разволновался Трофим. — Да мы в твои годы!..
Но тут же притих: вдруг вспомнился ему ни за войной, ни за бедой не позабытый запах первой черемухи, там, возле климовского ручья, за солнечной пасекой...
— Ну? — нетерпеливо спросили бабушки.
Звеньевой молча показал им синенький больничный листок.
— А как же мы? — в один голос испугались Вера Петровна, Надежда Петровна и Любовь Петровна.
Павлуня с высокого сиденья шассика провозгласил:
— Ничего, авось не пропадем! Не в первый раз авось.
Соскучившись по делу, братец не слезал с парно́го сиденья до тех пор, пока басовито не прогудело за рекой. Из проходных выбежали самые нетерпеливые. Впереди всех неслась на велосипеде тетка. Мост начали разводить, но она, работая в толпе локтями, прорвалась вместе с велосипедом и взобралась на фартук. Поплыла, махая рукой. А над речкой долго еще стоял сварливый крик тех, кого она отпихнула.
— Ловкая, — покачал головой Бабкин.
— Нахалка чертова! — в один голос ответили бабушки.
А Павлуня ничего не сказал. Он быстро забрался в дальний угол сторожки.
Еще сухо дозванивали невидимые жаворонки, а грачи уже возвращались на свою ветлу. Тяжелели травы. Низко над водой поплыл масляный заводской дух.
Братья опять вместе возвращались домой.
Бабкин молчал, а Павлуня заливался соловьем. Он будто оглупел от собственной радости: наконец-то не нужно ему больше думать самому о себе, решать самому за себя — рядом идет Бабкин, а с ним и море по колено, и работа по плечу.
Они ступили на улицу, и тут речь Павлуни стала спотыкаться, угасать. Он тянул ногу и косился на голубое родимое крылечко, над которым топорщилось деревянное крашеное толстое солнце, приколоченное теткой на счастье да на прибыль.
Возле дома остановились. Слышно было, как во дворе тетка тонким, злым голосом за что-то честила пестрого боровка. Павлуня загнанно посмотрел на Бабкина.
— Ну-ну! — нахмурился Бабкин. — Смело.
— Да я ничего. Только она уж... На всю улицу ведь... Можно, я с тобой лучше?
— Пойдем! — с охотой согласился звеньевой.
Они добрались до Лешачихиного двора. Бабкин привычно повернул кольцо у калитки, они вошли.
— Ой ты! — испугался братец, останавливаясь у порога.
На крыльце, на высоких ступеньках, отбивался ногой от Жучки маленький пыльный паренек с острой мордочкой.
Бабкин оттащил собаку, привязал ее к новой будке, недавно сколоченной, и тогда паренек, спрыгнув с крыльца, набросился на него:
— Смеешься, да? Веселишься, да?
— Здравствуй! — протянул ему руку Бабкин. — А мать тебя заждалась.
Паренек цепко ухватил было дружелюбную ладонь, но тут же оттолкнул ее и зашипел, показывая острые белые зубки:
— Посадили, да? Загубили? Ну, погоди, теткин племянник! Я с тобой за твою тетку рассчитаюсь! И с тобой, и с тобой тоже, теткин сын! Чертов Павлуня.
— Молчи уж, — сказал Павлуня. — Не то Жучку отвяжу.
Паренек, опасливо отодвигаясь, проговорил быстрым голоском:
— Трое на одного, да? Справились? — Замахнулся на собачонку: — И ты тоже? Зря я тебя притащил!
Он сразу обиделся и уселся на крылечке, посматривая на братьев живыми, черными глазками. Все в нем было маленькое, суетливое — и черты лица, и движения, и слова. На узкий лоб наискосок нависала челочка, ушки оттопыривались.
В калитку тяжело вбежала Лешачиха.
— Здравствуй! — сказала она торжественно, подступая к сыну. — С возвращением!
— Ма-а, — протянул Женька, поднимаясь и роняя с колен грязную кепку.
Лешачиха сгребла его в охапку, прижала к тощей груди. Он, как щенок, тыкался носом и бормотал:
— Да ладно тебе, пусти-ка... Мне бы поесть... картошечки...
Так ясным летним вечером возвратился к матери о н.
Под яблоню притащили стол, свет из окон падал на белую, яркую скатерть, на молодое лицо Лешачихи. Толклись и гудели зеленые незлобивые комарики. Угрюмо, недоверчиво посматривал Женька и на братьев, и на Жучку, и на комариков.
Лешачиха, отозвав Бабкина, шепнула ему:
— Спроси, может о н искупаться хочет?
— А то нет? А то не хочу? — взъерошенно откликнулся он. — Думаешь, сутки трястись приятно? На верхней полке!
Бабкин взял мыло, полотенце, чистое белье и сказал:
— Пошли на пруд, отмывать тебя будем!
Ворча и обижаясь, Женька побрел за братьями.
Лешачиха заторопилась с ужином.
Забухали шаги. Мощно размахнув калитку, во двор не вошла — ворвалась тетка.
— Пашка! — закричала она с порога. — Вылазь! Все равно найду! Не помилую!
Жучка забилась в конуру и носа не показывала, пока гостья бушевала во дворе. Тетка, окинув взором стол, криво усмехнулась.
— Приваживаешь работничков? Хи-итрая. Только Пашку ты зря сманиваешь: от него никакого толку, сама мучаюсь.
— Праздник у меня, — тихо отвечала Лешачиха, посветлевшая лицом. — И ты, немилая моя подружка, оставь-ка хулу да садись к столу.
— Ишь ты, Настя-сочинитель! — сердито удивилась тетка и выкатилась за ворота.
Она села на скамейку, перед этим покачав доску руками — не подгнила ли? Но столбы крепко врыты, доска, тоже новая, не качалась. Тетка внимательно посмотрела на свежие латки в старом заборе, на весело покрашенные наличники и, распознав легкую руку Бабкина, вздохнула.
От калитки, посвечивая, убегала в сумерки чистая тропинка. Она ныряла в лютики да в одуванчики, мелкая кашка мигала по краям ее, над ней перехлестывались высокие, ясные травы. По этой тропинке ушел ее Павлуня.
Тетка, уперев взор в свои галоши, надетые на босу ногу, расслабленно слушала. Во дворе Лешачиха ласково разговаривала с Жучкой. На пруду кричали ребята, и громче, беззаботнее всех звенел голос Павлуни.
— Расшумелся, будто получку большую получил, — пробормотала удивленная тетка и поджала губы.
Вот от пруда пошли гуськом по тропинке — босые, лапчатые, утираясь по-мальчишески майками, — Боря Байбара, Женька, Бабкин. Павлуня брел последним с ботинками через плечо и улыбкой на ясном лице. Узнав мать, он опал и съежился.
— А вот я опять здесь... — начал Павлуня, и ему вдруг захотелось поведать матери о том, как страшно приходить в чужой непонятный цех. Ему захотелось растолковать ей, что человеку не нужно ни больших денег, ни громкой славы, а только было бы над головой пусть серенькое, но зато свое, привычное, без крюков и рельсов родимое небо. Ему захотелось объяснить, что завод, пусть и самый хороший на свете, но не для него. Там шум и пахнет железом, а он любит, когда пахнет землей — хоть и самой сухой, хоть и мокрой.
Но ничего путного не мог выдавить из себя Павлуня, только переминался с ноги на ногу да жалобно глядел на мать.
— Эх, ты! — горько сказала тетка и уже махнула рукой, чтобы влепить бесталанному сыну привычно звонкий, подзатыльник, но тут ладонь ее размякла и упала на колени.
Павлуня подождал да и пошел на Лешачихин двор, втянув голову в плечи.
Тетка осталась совсем одна под луной, спешить ей было некуда. Во дворе у нее хозяйничали дачники и за рубль в сутки брали от жизни все: купались, загорали, ходили по совхозу в плавках, танцевали всю ночь при луне и не давали покоя ни тетке, ни ее пестрому боровку, который худел на глазах и смотрел тоскливо.
Когда мягко, без скрипов и жалоб, растворилась промазанная калитка и праздничная, подобранная Лешачиха еще раз пригласила тетку к столу, та с досадой ответила:
— Дайте человеку отдохнуть в тишине!
