Пиши о себе. Мы ждем большого письма. Шурочка, хотелось бы с тобой видеться. У нас морозы — 20–24®. Все в семье переболели, и Раинька тоже. От друзей редкие вести. Крепко жму руки. Не забывай нас. И, не стесняясь, рассказывай, как меня кроют за книгу.
Николай.
Декабря 9-го.
28 декабря 1931 года, Москва.
Милая Шурочка!
Хочу тебе писать, хотя не знаю, разберешь ли мои каракули? Из Шепетовки на шесть дней к нам приехал брат. Там на активе читались пять глав черновика. О работе отозвались хорошо, приветствуя работу над историей рев[олюционного] движения в городе. Сейчас проходит всесоюзный смотр комсомольской литературы, и издательство «Молодая гвардия» мне предложило дать им на просмотр рукопись. Но я решил ждать твоего ответа из города Ленина. Ведь если забракуют в Л[енингра]де, то и здесь тоже…
Сейчас я еще не пишу, я страшно устал в связи со всем пережитым за эти месяцы… Жду твоих писем. Не забывай своего младшего братишку.
Коля.
28 декабря 1931 г.
Декабрь 1931 года, Москва.
Розочка!
Очень жалею, что встреча откладывается. Пусть. Лишь бы приехала. Отрывки моей работы спецы читали. Вывод. Первое: пусть продолжает. Второе: скупость лирики. Третье: суровый лаконичный язык. Четвертое: избегать окончаний на «вши» и без «который». Дальше. Я сам виноват, что тебе и Пете, людям по горло загруженным, «нахально» втиснул свою работу. И не могу пенять на черепаший темп. Я боялся вас обидеть, а то забрал бы обратно рукопись, но не решился. Все, мной написанное, уже перепечатано, остановка за Харьковом. Я потому так ожидаю, что редакция [издательства] «Молодая гвардия» предлагает прислать на просмотр все шесть написанных глав. Иначе бы я не торопился. Понимаешь, дитя беспризорное?
Ты ни словом не обмолвилась о своем мнении насчет работы. Из этого — логический вывод: настолько плохо, что и говорить не хочешь. Нет большевистской смелости это сказать. Эх ты, «самокритик»! Я же просил — говори, где плохо, что плохо, ругай, издевайся, язви, подвергай жесточайшей критике все дубовые обороты, все, что натянуто, неживо, скучно. Крой до корня. А ты что? Молчишь… Я тебе этого не хочу простить. Это не коммуна, а парламент. Да, дитя, бить за это надо. Я очень сердит.
Коля.
1931 г.
13 января 1932 года, Москва.
Шурочка, милая!
Я хочу тебе написать. Заждался твоего письма, но его пока еще нет. Я уже решил, что меня в редакции разгромили и что тебе тяжело мне об этом сообщать. Но пусть тебя это не смущает. Я ведь это предвидел. Но, кроме разгрома, могут быть объективные причины твоего молчания. Мы читали о наводнении у вас, которое и В[асильевский] О[стров] затронуло.
Шурочка, друг, ты все же напиши обещанное большое письмо о своей житухе и работе, а то ты о себе так скупо оговариваешься.
У нас жизнь без перемен.
Мама неизменно шлет тебе привет. Она все хворает, ослабела старушка.
Я все не теряю уверенности, что мы в 1932 г. встретимся. Это было бы очень хорошо. Скажи, Шурочка, хотя ориентировочно — удастся ли это?
Может быть, когда письмо отошлю, от тебя придут вести. Будем терпеливо ждать.
Правда, я стал неспокойный парень. Мне это простительно, так как сердце мое здорово покалечилось и часто бунтует.
Крепко жму твои руки.
Твой Коля Островский.
13 января 1932 г.
31 января 1932 года, Москва.
Шурочка, милая!
Вчера, 30-го, получили от тебя письмо. Знаешь, родная, у меня сердце забилось, когда его читали. Неужели, думаю, мне счастье подает руку и я из глубокого архива перейду в действующую армию? Неужели, думаю, ты, парнишка, сможешь возвратить своей партии хоть часть задолженности и перестанешь прогуливать? И я себя остужаю: «Сиди тише, парень, не увлекайся, жизнь может стукнуть по затылку за увлечение мечтами». И я, чтобы не так обидно было потом, не верю себе. Жизнь требует верить только фактам, но все же твои письма я слушаю с большим волнением, хотя не хочу, чтобы это кто знал. Но тебе я все рассказываю как другу.
Ты меня не жури за мои письма. Письма я пишу сжато, и они у меня сухи. У нас мама все время болеет. Сестра тоже, как пришибленная, и в связи с этим у них настроение упадническое. Я часто устаю их оживлять и сдерживать.
Я это говорю, понимая их слабость, но меня иногда грызет голод по людям, наполненным силой и оптимизмом.
Раинька целые дни на фабрике, и я решил, если книгу в самом деле напечатают, завязать связи в МАПП, и чтобы в нашей комнате появилась горячая молодежь.
Я занялся организацией в Шепетовке лит[ературной] группы из молодняка.
Мое предложение принято редакцией газеты «Путь Октября», которая дает раз в декаду литстраницу.
Сам недоношенный писатель, я стал руководителем литгруппы, я уже получил первые стихи на украинском языке для оценки. Вот, Шурочка, мои новости. Шурочка! Как бы я хотел тебя видеть. Сколько противоречий, сколько горечи, и тут же родная надежда на полезную творческую жизнь вновь оживают вокруг меня, забытого многими, сближение с молодежью, приветствуют мою работу, и мне дорого и волнует читать, что в городке, про который я писал, выносит молодежь резолюции одобрения. Группа студентов педтехникума пишет о проработке у них книги.
Если ты напишешь да, то я скажу: у тебя, Николай, второе рождение.
Жду письма.
Н. Островский.
22 февраля 1932 года, Москва.
Милый мой друг Шурочка!
Хочу поделиться с тобой хорошими вестями с литфронта. Вчера у меня были — Феденев и редактор журнала «Молодая гвардия» товарищ Колосов. В Москве мою рукопись прорабатывали. Товарищ Колосов тоже ее прочел. И вот пришел и говорит:
«У нас нет такого материала, книга написана хорошо. У тебя есть все данные для творчества. Меня лично книга взволновала, мы ее издадим, я лично берусь выправить небольшие углы. Я свяжу тебя с писателями, мы тебя примем членом МАПП до издания книги». Обещал приехать через декаду за ответом. Итак, Шурочка, если в городе Ленина меня затрут, то есть резерв — прямое предложение издать книгу. Все это еще не документ, это не договор, а беседа, но это почти победа. Почти… ведь Ильич предупреждал на слово не верить.
А каковы у нас с тобой, Шурочка, дела в Ленгизе — успех или поражение? Ожидаю каждый день вестей от тебя. Нет от меня спокоя, скажи, когда этот несносный парень перестанет тебя тормошить? Не знаю.
Моя работа оживляет утерянные силы. Я получаю письма от тех, кто меня давно забыл. Да здравствует труд и борьба! Пожелаем с тобой, чтобы Коля прорвался из железного круга и стал бы в ряды наступающего, несмотря на все страдания в прошлом и напряжение в настоящем, пролетариата.
Я принимаюсь за литучебу и намечаю план новой работы. Но учеба и учеба…
Твой Коля.
22/II — 1932 г.
10 марта 1932 года, Москва.
Милый мой друг Шурочка!
Только сегодня есть силы писать тебе первой. Итак, я поборол болезнь и жив. Быстро поправлюсь. Мои друзья — Феденев и Миша — сделали все, чтобы меня спасти. Лечил врач Лечкома ЦК. 12 дней температура была 39–40®.
В разгар болезни приезжают товарищи Феденев и Колосов и настояли о договоре на книгу. Я согласился и сейчас же от Колосова получил 200 р. Они так были нужны, ведь все: молоко, масло и др. покупаем на кулацком рынке. Теперь о книге.
Заключен договор. Я получаю 2000 руб. Сначала получаю 1000, а 1 августа (срок издания книги к юбилею комсомола) [остальные]. Дальше: «Молодая гвардия» 5 апреля заключает со мной договор на вторую часть книги «Как закалялась сталь». Мне доставляется издательством 80 книг — пособие по литучебе.
Меня уже приняли членом МАПП. И как только я поправлюсь, тов. Колосов приезжает ко мне, и мы совместно оформим книгу: где надо, добавим и сгладим углы.
За эту работу тов. Колосов от издательства получает 750 рублей.
В «Молодой гвардии» меня окружили атмосферой содействия.
Книга 28-го марта прошла в Доме писателя просмотр и заслужила теплый отзыв. Ни одной резкой критики.
Жизнь для меня открылась во всю ширь.
Я стал бойцом действующим.
Шура, поцелуй крепко своего младшего братишку Колю. Я крепко жму твои руки, я крепко берегу твою дружбу, тебя, ставшей мне такой родной.
Кончился постоянный голод и нищета. Есть теперь возможность работать, и мы скоро встретимся.
Я пришлю денег на проезд, и ты будешь у нас хоть день.
Из Украины сообщают, что книга будет издана на украинском языке. Объясни все в Ленгизе.
