- Бей!
Сбоку из темноты размахнулся Кондратий Струкачев, ударил Лизарова по зубам.
- А!
Навалились на Кондратия:
- Кидай в огонь!
- Руки вяжи!
- Р-раз!
Грохнул выстрел, раскидал толпу в разные стороны. Шарахнулись лошади, загремели брошенные ведра, страшно кричал колокол на низенькой колокольне. Огромными, широко раздутыми ноздрями дышало пожарище, разметав черно-красные космы, жадно проглатывало разинутым ртом прошлогодние копны, ометы, плетни и амбары...
21
Никанор сидел помолодевший, дьякон сонно покачивал головой. Хомутовский батюшка, Егор Замуравленный, выхаживал по столовой крупными играющими шагами. Был он длинный, жердистый, с. большим кадыком на выгнутой шее. Круглые глаза под низким лбом горели странным весельем, жидкие кофейные волосы падали наперед. На столе стоял графинчик. Пили Замуравленный с дьяконом, сам Никанор ссылался на сердцебиение. Вытащил он "золото" на радостях, по поводу ниспровержения большевиков, теперь же раскаивался. Думал, - совесть есть в людях, не выпьют всю, но Замуравленный, как голодный конь дорвался до чужого сена, наливал себе, дьякону, торжественно говорил:
- Выпьем, отец архимандрит, за коалицию! Мы еще поживем.
Широко улыбался.
- Теперь другая картина, отцы преподобные. Как услыхал я про свержение большевиков с комиссарами, целый день провел в пасхальном настроенье. В ушах колокола поют: "Динь-дон, динь-дон". Очень уж обидно было мне. Бедный я человек, весь доход на двух воробьях увезешь, а большевики съели у меня два фунта сахару, четыре фунта варенья из черной смородины. Попадись теперь под руку, задушу двумя пальцами.
- А евангелие? - спросил дьякон, улыбаясь пьяной улыбкой. - Оно не знает отмщения врагам.
Замуравленный подскочил:
- А этого не хочешь? Вы что мне тычете евангелием в нос, если я вам целую библию раскрою? Для вас два фунта сахару - плевок, не стоящий внимания, а для меня - трагедия. Вы сколько получаете в месяц? Евангелие! Я обиженный поп. Четыре года в Хомутове сижу, да три года в Песочном прошмыгал, да псаломщиком прогудел два с половиной года, а попадья у меня плодоносная. Сплю редко с ней, а брюхатит два раза в год.
- Не выражайтесь! - сказал Никанор,
- Свобода слова.
- А я говорю - не выражайтесь.
- Скажите яснее мотивы вашего голосования!
- Пьяный вы.
Замуравленный засучил рукав:
- Как тресну вот по самой вершинке - присядешь у подножья моего.
- Отец Георгий!
- Что прикажете, отец Никанорий?
- Вы ведете себя неподобающе.
- А вам известна жизнь моя! Давайте меняться приходами. Миллионщики!
- К чему такие слова?
- Нарочно я, шучу. Выпьем, дьякон, за Учредительное собрание, споем марсельезу. Пускай собираются. Вы думаете - мне сахар жалко? Ничего мне на свете не надо...
Была бы лишь настоечка,
Кусочек ветчины...
Никанор покачал головой:
- Отец Георгий, мне неудобно видеть унижение сана иерейского. Поезжайте домой. А вам, отец дьякон, тоже догадаться пора: ваша собачка домой просится...
- К чему же аллегории? - обиделся дьякон.
- Стойте, духи, я вас сейчас примирю.
Замуравленный схватил Никанора под мышки, приподнял выше головы.
- И вознесу его и прославлю его.
Никанор толкал коленками в грудь:
- Пустите!
- Не могу.
- Отец Георгий!
Дьякон покатывался со смеху. Замуравленный говорил, держа Никанора с болтающимися ногами:
- И был он взят живым на небо.
Вошел Сергей. Замуравленный схватил его за руку:
- Стойте, я вас давно ищу. Хотите, поговорим?
- О чем?
- О чем угодно. Я ведь тоже учился в духовной семинарии и дважды был наказан за чтение революционных изданий. Вы знаете, что такое социализм? Ага! Точка. А я знаю. Держим пари, если я не знаю? Его теория подобна заговору от зубов и действует больше на умы непросвещенные. А практика - восемь разделить на четыре... Видал? Если бы я был генерал-губернатором, я бы всех отправил в дом малолетних преступников. Наливай, дьякон, за конституцию, а вы, отец Никанорий, заведите граммофон. Пусть споет из религиозного. Все равно - умрем...
Замуравленный тряхнул головой и вдруг запел хорошим мягким баритоном:
Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть.
Сергей сказал с молодым задором:
- Отец Георгий, почему вы в целовальники не пошли?
Никанор вскочил от обиды:
- Сергей!
Замуравленный удержал:
- Ничего, я давно знаю эту философию. Он правильно говорит. Не по той дороге иду я, да и вообще не иду. Ведет меня кто-то насильно. Надел намордник и ведет.
- Отец Георгий, я не позволю так выражаться. Он - мальчишка, слова его - шелуха непродуманная. Он не понимает великой скорби человечества, которую мы несем перед престолом всевышнего, а вам довольно стыдно поддерживать легкомыслие. Я очень обижен...
Вышло торжественно, фальшиво. Замуравленный начал трясти себя за нос двумя пальцами:
- Слушайся, слушайся умных людей!
Дьякон впал в меланхолию, презрительно улыбнулся, раскрывая полусонные глаза:
- Лев Толстой, Максим Горький!.. Вы думаете, я ничего не понимаю? Я тоже никому не позволю смеяться над своим критическим положеньем.
- Замолчи! - цыкнул Замуравленный.
- Не могу.
- Закрой уста!
Дьякон встал вплотную около него:
- Вы какое имеете право кричать на меня?
Замуравленный щелкнул дьякона по носу:
- Видал?
Никанор возмутился:
- Вы что делаете? Водку выпили, скандалить хотите?
- А ты кто? - нелепо уставился дьякон. - Смотри, голубчик, ответишь...
Испугался:
- Дураки мы все. Чему обрадовались?
Еще больше испугался, встал перед Никанором на колени:
- Простите, батюшка, это я не вас: почудилось мне...
Замуравленный вскочил верхом на дьякона, взял за уши, ударил коленками под бока:
- Еду, еду в чистом поле, колокольчик динь-динь-динь!
Дьякон сшиб Замуравленного, неловко пнул ногой в живот, ударился бежать.
- Держи, держи его. Милиция! Он убил меня. В причинное место ударил...
Никанор только руками разводил. Замуравленный ставил ногу наотлет, раздвигал полы подрясника, готовился танцевать.
- Гоп мои! Гоп твои! Гаврила, крути!
Усадил его Никанор в телегу с трудом. Долго барахтался он, озорничал, дергал мерина за хвост, на прощанье сказал Никанору:
- Большевик ты, отец Никанор! И семейство твое большевистское. Я все видел - запомни. Если убьют меня дорогой, отвечать будешь ты и детей моих ты будешь кормить. А водки твоей я не пил, это тоже запомни.
Никанор от радости перекрестился, когда гость выехал со двора. Крепко запер ворота, прошел на конюшню, погладил жеребка на привязи.
- Слыхал - большевиков-то как? Стой, не кусай.
На дворе у псаломщика послышались голоса. Иван Матвеич тащил какой-то узел, завернутый в рогожу, сзади шел Федякин.
- Никто не сыщет здесь?
- Кому сыскать. Ко мне не придут: я духовное лицо.
Никанор у забора притаил дыхание. Быстро отскочил, поднял щепочку, улыбнулся, шагнул на крыльцо.
В комнате у окна стояла Валерия.
22
Волжская сторона была синяя, туманная, стоял легкий утренний дымок. На востоке прорезались солнечные стрелы, разгоняя неподвижную синеву, незаметно вылезли два красных рога, раскололись, разошлись светлыми дорогами. Выглянуло солнце заспанным глазом, перехваченное синей тесьмой убегающего облака, быстро исчезла негреющая подслеповатость. Огромный узкий полукруг, окрашенный розовым, захватил полгоризонта. Тучи растопились, сошла последняя, еле уловимая полутень. Между нагроможденных облаков, бросающих редкую прозрачную кисею, ярким кольцом встало солнце. Внизу, над верхушками деревьев, долго еще держалась утренняя синева, а выше - над солнцем косматились потревоженные тучи, торопливо подбирая тонкие пряди упавших волос. Уходили вверх, где темной грядой, не тронутые солнцем, безмятежно отдыхали волнистые бугорчатые облака, точно комья накиданного снега, расцвеченные темно-синими пятнами.
Одиноко кружили три рано поднявшиеся птицы, быстро перелетая взад и вперед. Минутами будто падали, терялись за низким пригорком, снова поднимались, кружили черным треугольником.
Утро было сырое, туманное.
Облака грузно осели левым крылом, сбились в твердую неподвижную массу, солнце исчезло. Осталось несколько ломаных линий да тонкая световая черта, прорезавшая верхнюю гряду. Опять раскидал космы восток. Черное облако, отделившееся от других, распустило длинную неровную бороду.
