Когда я рассказал обо всем этом Крушинскому, он снова спросил:
— Признавайтесь, вы об этом уже написали?
— Написал. Так и озаглавил: "Хлопцы с Бативана".
— И послали?
— Направил с летчиком.
— Ну тогда я вас сейчас уконтропуплю. Мы тоже мух ноздрей не ловим, — И он рассказал о другом партизанском командире, по фамилии Жингор, о котором Николаев тоже как-то упоминал.
Есть тут город со сложным названием Святой Мартын Турчанский, где, собственно, и началось восстание. Словаки, всегда подспудно борясь против австро-венгерского владычества, еще в прошлом веке создали своеобразное учреждение, именуемое Матица Словенска. Это учреждение ставило задачей воспрепятствовать ассимиляции, сохранить и развить словацкую культуру и словацкую самобытность.
Собирались древние и современные рукописи, записывались песни, сказания, мелодии. Все это хранилось и береглось.
Людям прививалась вера в словацкий народ, гордость словацкой историей. Делалось это умно, хитро. У Матицы Словенской — общества респектабельного, буржуазного, все время подчеркивающего свою аполитичность, на местах были свои филиалы, в которых группировались энтузиасты и делали свое дело. Нет ничего удивительного в том, что именно в этом музейном городе и вспыхнуло восстание, в начале которого немалую роль сыграл Шингор. Мы с Николаевым побывали там проездом, а Крушинскии задержался и вот, оказывается, добыл интереснейший материал.
Жингор, молодой человек с обликом итальянского карбонария, не очень подчиняется штабу партизанского движения, предпочитает действовать самостоятельно, на свой страх и риск. В прошлом скромный, ничем не примечательный работник социального страхования, он теперь развернулся как безумно смелый, даже дерзкий человек. Его небольшая группа атакует из леса немецкие колонны и в горловинах горных дорог взрывает воинские эшелоны. Навели на немцев такой страх, что те пускают теперь перед паровозом платформы с песком. Но и это их не спасает. Находятся смельчаки, которые забираются на виадуки, нависающие над железнодорожным полотном, прячутся в ожидании поезда, а потом бросают сверху в тендер паровоза мину с дистанционным взрывателем. Поезд спокойно продолжает идти, и через несколько минут или часов в отдалении от виадука раздается взрыв и все летит под откос.
— Ловко, а? — говорит Крушинский, в узких его глазах задор. — А однажды в гостинице Жингор сам застрелил командира немецкого карательного отряда. Застрелил и сам же поднял по этому поводу шум, помогал искать злоумышленников и даже навел немцев на след одного предателя-словака, которого те и схватили. — Подумав, Крушинскии оговаривается: — Не знаю, может быть, тут есть и плоды фантазии. Может быть… Такие люди порядочные фантазеры, но два-три факта, которые я проверял, действительно были. А вот командование он не очень признает, говорит: "Я тот кот, который ходит сам по себе". Любопытнейший парень. А вы знаете, кто его идеал? Нипочем не догадаетесь.
— Ну и кто же?
— Дубровский. Да, да, пушкинский Владимир Дубровский. Что, плохой, скажете, материал?
— Вы об этом написали?
— Конечно. И озаглавил: "Дубровский из Низких Татр".
— И отослали?
— Конечно, еще вчера, самолетом. Только, боюсь, забракуют. Не любят у нас котов, которые ходят сами по себе… Ну черт о ними, я его в свой роман вставлю.
— В роман? Это новость. Как это?
— Очень просто. Я обязательно напишу роман об этом восстании. Я уже и заглавие придумал. Знаете какое? "Горный поток"… Как, ничего заглавие?.. Не сейчас, не сейчас, конечно. Какие сейчас романы. А как говорил наш соудруг бравый солдат Швейк: в семь часов после войны. — И встревоженно спросил: — А как вы, Бе Эн, думаете, доходят все-таки до редакции наши корреспонденции? Ну хоть что-нибудь туда прорывается?..
В самом деле, доходят ли, печатают ли их?
Ведь какой тесной стала планета сейчас, в разгар этой гигантской войны, сколько людей сорвала она с насиженных мест. Сегодня в Банской-Бистрице встретил еще одного земляка, точнее говоря, нашего тверяка. Того, о котором мне говорил Николаев. В этот день я задержался в партизанском велительстве и так устал в шуме, гаме, в облаках табачного дыма, что решил перед сном пройтись по улицам.
Осень уже входит в свои права. Зеленые горы, обложившие старый этот город со всех сторон, изменили окраску. Зеленеют они только наверху, потом идут багровые тона, а у подножия уже переходят в золото. Каштаны, стоящие вдоль улиц, испещрили тротуар лапчатыми листами, малейший ветерок стряхивает с них плоды, и они шлепаются о бетонные плиты тротуара так, что кажется, будто кто-то сзади бросает в тебя камушки.
Иду, волочу по тротуару свои невероятного размера сапоги старчку Милана, задумался, и вдруг сзади на чистом русском языке:
— Товарищ подполковник.
Вздрогнул, оглянулся. Советских офицеров в городе по пальцам перечесть, я их всех знаю, а тут незнакомый голос. Партизанская столица, да еще такая беспечная, где ночные патрули предпочитают обниматься с девушками или сидеть в кафе, — место довольно беспокойное. Не останавливаясь, убыстряю шаг. Незнакомец не отстает, но и не догоняет. Идет сзади. Поравнялись с баром, откуда на тротуар льется яркий свет и просачиваются звуки скрипки. Остановился. Меня нагнал невысокий, прочно сложенный человек в форме старшего сержанта Красной Армии, хорошо сшитой из дорогого габардина. Форма как форма: погоны, две лычки за ранения. Но вооружен незнакомец крайне оригинально — немецкий шмайсер висит у него на груди, как саксофон. За пояс, туго перехватывающий гимнастерку, засунута пара гранат, рукоятка штурмового ножа торчит из-за голенища.
— Разрешите обратиться, товарищ подполковник? Старший сержант Константин Горелкин, а ныне командир партизанского отряда. — Он усмехнулся, обвел свою выставку оружия: — А ныне словацкий повстанец… Вы ведь тот Борис Полевой, который в "Пролетарской правде" писал?
Признаюсь, я все-таки поосторожничал, произвел маленькую проверочку.
— А в Калинине где вы жили?
— Во дворе Пролетарки. В семидесятой казарме, которую зовут Париж, в глагольчике!
Глагольчик — так тверские текстильщики зовут закоулки своих общежитии. Только они. Теперь можно было, не опасаясь, обнять земляка. Должно быть, человек этот, неизвестной мне судьбы, совсем уже оевропеился, и, когда я предложил ему присесть на скамейку в сквере, он несколько картинно удивился: зачем? Показал мне на дверь ресторана "Золотой баран", откуда доносилась музыка цыганских скрипок.
— О деньгах не беспокойтесь — порядок полный, — И он похлопал себя по карману гимнастерки.
Вошли. Метрдотель, которого, вероятно, привлекли не только наши погоны, но и пестрое вооружение Горелкина, — сама услужливость. Отвел нас к свободному столику рядом с оркестром. Цыгане сейчас же заиграли "Очи черные" вперемежку с «Катюшей». Посетители, среди которых были и словацкие офицеры, с интересом поглядывали в нашу сторону. На столе появились склянка боровички, два бокала пива под шапками пены и еще мясо по-словацки, оказавшееся попросту вареной говядиной, какой кормили нас по праздникам наши мамы в благословенном городе Твери. На словацком языке мои земляк объяснялся неплохо, изредка, правда, ввертывал в свои фразы слова из какого-то другого славянского языка. Но его понимали. Вот поведанная им одиссея.
На третий месяц войны он был ранен где-то уже за Смоленском. Попал в плен. В Белостоке, в этапном лагере, пленных рассортировали. Группу, в которую попал Горелкин, повезли на юго-запад через Польшу, Чехословакию, Югославию. Среди них был учитель, понимающий немецкую речь, и конвоир австриец проболтался, что везут их в Грецию на строительство военного порта в Салониках. Горелкин и два его друга решили бежать и, когда поезд тянулся в гору, выломали в вагоне доски из пола и выбросились в образовавшийся люк. Выбрасывались, прижимались к полотну, и поезд проходил над ними. Выяснилось, что бежали они… в Албании. Решили там не задерживаться и двигаться всеми способами домой. За границей Югославии наткнулись на партизанский отряд. Несколько месяцев повоевали в нем, прошли через много тяжелых боев, отличились: все вроде было хорошо. Но нет, тоска по родине тянула друзей в родную армию, которая, как они уже знали, наступала. Один из тройки погиб, а двое с разрешения партизанского командования оставили отряд и двинулись дальше. Прошли через Австрию, очутились в Словакии. Тут уже назревало восстание. Не стерпели — решили присоединиться. Теперь под командованием Горелкина отряд в триста человек. Разноплеменные люди, преимущественно бежавшие из лагерей.
— Даже один из какого-то там Лихтенштейна есть, до сих пор не знаю, где и страна-то такая… По-немецки шпарит — будь здоров…
