порога, и толкнул плечом дверь.
— Здрасте!
Степановская жена Таня, полненькая такая, уютная хохотушка, геологом на шахте работает, увидела меня — руками по бедрам захлопала.
— Коля! — заворковала. — Ты ли? Велта, погляди! Мавр! Сфинкс! Дай-ка я тебе волосы поправлю, — и рукой космы мои пригладила.
Детей-то у нее нет, вот она и смотрит, кого бы обласкать. Костю-то немного наприглаживаешь, гавкнет — присядешь.
И Велта улыбается:
— Аникин, ты сегодня красивый!
Вот не думал не гадал, что и она здесь!
— Всегда такой! — говорю.
Я разозлился на них, и все смущение прошло.
— Степанов где?
— Ну вот, не успел прийти — «Степанов где?». Ты с нами-то посидеть не хочешь, что ли? Придет твой Степанов, — Таня наговаривает.
Сел, смотрю на них. Принаряженные обе: кружавчики, рюшечки. С собой, видно, Костя их собирается тащить. И Велту пригласил. Тоже мне, сводня! А может, это все Татьяна придумала? Она, конечно.
Велта, похоже, тоже не знает ничего. Не заметно, чтобы смущалась, но говорит с большим, чем всегда, акцентом. И красивая — засмотреться можно. Волосы белые, будто ветер разметал — часа два небось промаялась, беспорядок устраивала… Глаза — в половину лица. «Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер». Как ни крути… Латвия.
Степанов явился, четыре бутылки шампанского при нем.
— О-о! — Велта сказала. — Шампанское всегда есть праздник!
Куда-то мы по тропочке, по камням за поселок двинулись. Там вроде и не живет никто, бурундуки разве… Но Костя уверенно идет, знает куда, выходит.
И верно! Аккуратный домик открылся за грядкой лиственниц. Чистый терем-теремок. Озерко крохотное, как блюдце, под самыми окнами в камнях. Ручей тонюсенький из него сочится, искрит на солнышке. За домиком — огород с клумбу, земля — из долины, конечно, привозная.
— Сказка! — восхитилась Велта.
— Здесь живет штейгер Пелагея Ипатовна Матвеева, — сообщил Костя. — Прошу!
Что-то я слышал про эту Ипатовну! В горе всю жизнь проработала, кажется. А в старину штейгер — это вам не Костя Степанов, шапки перед ним горняки ломали за полсотню сажен. Что же я слышал-то про нее?
— А она тебя приглашала, Костя? — закралось у меня подозрение.
— Нет, — он спокойненько отвечает. — Визит дружбы! Представляться иду.
— Погодите-ка! — остановил я женщин. — Побудем пока здесь. Пусть «представится»…
У озерца, подле самой воды, стоял стол с длинными лавками. Я дам усадил и сам сел, а пакет с вином на стол выложил, чтобы в руках не держать.
Костя потоптался, как бык, на окна теремка распахнутые посмотрел и двинулся к воротам. Только не успел он. Из калитки сама вышла Пелагея Ипатовна. Я как на нее глянул, сразу Татьяне шепнул, не поворачиваясь, что маленькая женщина — подарок мужчине.
— Ага! — она в ответ прошептала. — Маломощному…
Если Татьяну и Велту одну на другую поставить, то они и тогда с Костей бы не сравнялись, а Пелагея Ипатовна росту одного с ним была, поплотнее только и в плечах пошире. И лицо у нее как у боярыни Морозовой, когда ту в ссылку везли.
— Здравствуйте, Пелагея Ипатовна, — Костя ей говорит. — Я — Степанов, начальник рудника.
Она на него не взглянула даже, обошла, как столб, и к нам направилась. «Вай-вай», — подумал я.
— Че это? — она у меня спрашивает и приказывает сразу же: — Раскрути!
Велта потом утверждала, что руки у меня дрожали, когда я пакетик с вином распаковывал.
— Кхе, кхе, кхе! — Пелагея Ипатовна покряхтела презрительно, но руку Косте протянула.
— А это, — он меня представляет, — горный техник Аникин.
— Николай, — ладонью по плечу меня хлопнула — чуть не упал.
Новость это для меня. Знает, выходит, откуда-то…
Женщины наши встали. Татьяна поклонилась по-русски, а Велта книксен сделала. Пелагея им кивнула, как пустому месту, и в дом ушла.
А через минуту я опять едва через скамейку не опрокинулся, из ворот вышла Зоя, та, что нашатырем меня в шахте отхаживала. Тарелочки какие-то принесла, чашечки.
— Вы, — говорит, — Константин Сергеевич, на маму не сердитесь. Так это она…
— Цыц! — Пелагея ей из окошка кричит, но Зоя засмеялась только.
Впервые я ее без спецовки увидел. Тоненькая, как камышина, коса черная — до пояса. Лицо матовое, будто на монете выбитое, и что-то в нем такое есть, то ли горское, то ли цыганское. Прелесть!
А Пелагея, стало быть, мама ее…
— Нравится? — Костя о Зое спрашивает, взгляд мой перехватил.
— Да, — я признался.
Очень ему такой оборот, гляжу, подходит.
— Милые люди! — он говорит со значением.
— Только незаметно, что ты здесь часто бываешь…
— Мало ли… — не сдается он. — Зою-то я давно знаю…
Вот оно что!.. А я-то гадал, с чего бы это ему к Ипатовне вдруг понадобилось, да и со мной обязательно.
Разозлился я тогда на него.
— Татьяну свою не знаешь, — говорю. — Всыплет она тебе…
— Перебьюсь, — он говорит. — Никто ее не просил Велту приглашать…
— Как же это вы не согласовали, благодетели? — я зашипел. — Дурака из меня делаете?
— Ладно, ладно, — он меня успокаивает. — Замнем. Для тебя же старался.
Нет, каковы благодетели, а?
Интересно все потом вышло. Пелагея Ипатовна стаканы принесла, настоечку какую-то с травкой в бутылке, целебная, видать, не иначе…
— Телятам то пойло пить! — это она про вино сказала.
Старичок-боровичок к нам присоединился, прямо из окошка вылез, лесом от него пахнет, в портках белых. Седенький, маленький.
— Мой! — объяснила Пелагея Ипатовна кратко.
Смех меня взял. «Дедушка, — я подумал, — как же ты живешь-то с ней, милый?»
А Зойка — в папашу. Оторопь берет, когда думаешь, что в маму могла уродиться.
У озерка хорошо. Дымком откуда-то наносит. Женщины песни запели. «Пару гнедых» и «Выткался на озере…». Зоя гитару принесла, подыгрывает потихоньку. Костя даже с Пелагеей Ипатовной беседу про шахту прекратил, слушает. А я — назло Велте, чтобы не смотрела укоризненно на каждую рюмку, старичка-боровичка спаивал, все ему подливал, а он мне… Так и жили…
— Будет! — Пелагея Ипатовна вдруг закричала. — Тальянку, Васька!
Старичка-боровичка этого Васькой она звала.
Милый мой похлебку пролил,
Рассердился, съел горшок…
Пелагея Ипатовна камни ногами раскидывала, как пращой, — впору окоп рыть. И Татьяна, смотрю, выпорхнула, лапушка, платочком повела. Пришлось поддержать компанию, хоть Велта и морщилась, точно зубы у нее болели.
Оха, оха, оха,
Без милого плохо.
Куда ни становися,
Кричат: «Посторонися».
Я, между прочим, одну частушечку смешную вспомнил. Спел ее тихонько старичку на ухо, а тот и гармошку выронил.
Оха, оха, оха,
Без милого плохо…
— Ну-к, ты! — Пелагея Ипатовна одной рукой гармонь зацепила и на место плюхнула. — Не падай!
И старичок ничего, опять играет.
— Коля! — Велта меня воспитывать
