Отчасти поняла это Лена, коснулась рукава Степана Ильича:
— Вы не виноваты, она могла и еще чего-нибудь испугаться…
Он посмотрел на нее с благодарностью, но покачал головой:
— Нет, это моя вина. Отговаривали меня от этой затеи, и правильно. А ты иди поищи фельдшерицу нашу… Она, наверное, в поле.
Фельдшерица — усталая пожилая женщина — ничего определенного сказать не смогла. Нонка очнулась скоро, и никаких заметных повреждений не нашлось — хоть бы синяк или царапина… Просто она вообще никого больше не узнавала, даже Лену.
Всю ночь просидела возле нее пригорюнившись тетя Нюра, а к утру позвала Лену, которая тоже лишь притворялась спящей:
— Сходи в Спасово за врачом. Может, они и в город помогут ее отвезти…
Лена торопливо собралась и скоро уже шагала по тропинке над обрывом Выти. Туман доверху заполнил ложе реки, за ним не видно и древнего оврага. Мысок со старой березой кажется вклинившимся в молодой чистый снег. Глубина под ним исчезла.
В тумане далеко разносится каждый шорох. Но не слышно почти ничего: осенняя тишина опустилась на Татарскую сечу. Все, что должно было принести лето, исполнилось: высокие черные сосны обрядились шишками, мох «кукушкин лен» скинул со спелых коробочек ненужные больше войлочные колпачки, стоят забытые грибниками маслята и никому не нужные «дождевики» дымят пыльцой.
Кусты и ветви деревьев опутало бабье лето — сулит ядреную осень.
Вот далеко где-то забарабанил дятел, пискнула мелкая птаха в кустах, и близко, над головой, пронзительно застрекотала сорока: идет человек!
Лена сначала думала, что сорока ругается на нее, но вскоре поняла, что ошиблась: другие шаги слышались на тропинке, кто-то шел ей навстречу. Самого леса она не боялась нисколько, но встреча в лесу всегда настораживает. Лена остановилась, еще не зная, как поступить. Ей казалось, что человек еще далеко, но туман обманул: навстречу ей из кустов вышел Петр Петрович.
Кажется, он удивился ей больше, чем она ему.
— Ты здесь?! Идешь в город? Кто же тебе успел сказать?
— Я не в город иду — в Спасово, — недоуменно ответила Лена. — А про что мне могли сказать?
— Давай-ка присядем, — предложил учитель, показывая ей на широкий березовый пень.
— Я не могу, мне надо…
— Успеешь, все успеешь.
В голосе его звучало что-то такое, что Лена невольно послушалась, села. Пристроился на соседнем пне и он.
— Так вот, Лена, дело, ради которого я был в городе, касается тебя… Сиди, сиди, не беспокойся, все совсем неплохо. Помнишь, я обещал тебе написать о твоем отце? Но тут не моя заслуга, другие люди тоже занимались его судьбой. Необычной и трагической. Дело в том, что капитан Прохоров погиб в бою, как герой, защищая родную землю в первые дни войны, а имя его вместе с документами присвоил подлец, которому хотелось сохранить «чистой» собственную фамилию. Вот как бывает…
Теперь это все выяснено, на этот раз дорога к правде оказалась короче, чем там. — Он кивнул в сторону невидимого за туманом оврага, но Лена поняла его. — Ты — дочь героя. Меня просили передать, прежде чем за тобой приедут, что ты теперь сможешь жить в особом детском доме для детей командиров, погибших на войне. Это совсем недалеко от Москвы. И пенсию будешь получать за отца хорошую…
— Пенсию? А это много? — Лена встрепенулась.
Петр Петрович смотрел на нее удивленно и с тревогой: почему девочку так заинтересовали именно деньги? Уж этого-то он никак не ожидал, гадая дорогой, как она вообще отнесется к его сообщению.
— Достаточно, — сказал он с невольным холодком в голосе, но Лена даже и не заметила этого.
— Вы понимаете, мы же Нонку сможем тогда в Москву отвезти! Ее же лечить нужно! Я ведь за врачом в Спасово иду. Она испугалась вчера очень и никого теперь не узнает. Немножко-немножко только меня узнала сегодня утром, да и то, может, мне показалось… Конечно, в Москву ее надо, там вылечат. А у нас денег не было. А теперь будут, — быстро говорила она.
Петр Петрович отвернулся, чтобы она не видела его лица.
— Но ты ведь уедешь скоро, — напомнил он.
— Уеду? — удивилась Лена. — С какой стати? Я здесь живу, куда же мне ехать? Да тете Нюре одной-то с малышами и не справиться… Вы извините, я пойду, — сказала она уже с привычной деловитостью. И пошла, видимо даже краем мысли не думая о том, что он посулил ей.
Петр Петрович долго смотрел ей вслед, даже тогда, когда и сорока смолкла, больше не слыша Лениных шагов.
Шелестел в Татарской сечи почти невесомый листопад, и высоко в бездонном синем просвете неба заливался поздний жаворонок.
В тот год весна запоздала: долго держались заморозки. Старики качали головами: «Не к добру это ландыш с черемухой встретились, тяжелый будет год». Никто их, конечно, не слушал. На то и старики, чтобы ворчать.
Жизнь в городке шла своим чередом. Только что выстроили новый элеватор, над Волгой поднимался из лесов гигантский льнокомбинат. Конечно, «гигантом» он был только для этих мест, но все равно им гордились. Покрытые свежим асфальтом улицы постепенно забывали, как столетиями бродили по ним пыльные смерчи, выше крыш поднимая подсолнечную шелуху.
Но на окраинах жизнь еще, хотя бы внешне, цеплялась за старое. Деревянные дома прятались в обломанной узловатой сирени, и колеса телег тарахтели по истертой булыжной мостовой. Здесь дворы до сих пор носили имена бывших владельцев: «москвинский», «тиховский», «самохваловский».
«Самохваловский» жил на особицу. На нем еще в прежние времена обосновалась беднота — рабочая косточка. Таким он и остался. Ну разве что две-три семьи появились новые, их старались ввести в привычный обиход жизни, сделать «своими».
— Ты на «москвинских» не косись, они привыкли за купцами жить — ушлые. А мы исстари по правде!
«Самохваловцы» тем более не верили стариковским шепотам.
Субботним вечером отец Наташи Ивановой из седьмой квартиры достал из сарая летнюю «грибную» корзину. Подмигнул дочке:
— Собирайся! С ночевой на Козловы горы пойдем. Ландышей там, говорят, сила поднялась. И рыбу на зорьке будем ловить..
— Ой, папка! — только и смогла выговорить Наташа.
Ей даже не верилось. Ведь это же не на пароходике проехать до Сходни, где и ландышного-то листа не уцелело! Козловы горы далеко, и никакой пароход туда не ходит. Стоят они на мелкой речке Мете, а кругом леса — края им нету…
Она только теперь поняла, почему еще утром мама пекла пирожки и долго примеряла у зеркала «дорожное» холстинковое платье. То ли платье слежалось за зиму, то ли мама пополнела, только ей все что-то не нравилось, и она сердито хмурила тонкие темные брови. На широком белом лбу сейчас же ложилась морщинка. Точно такая же была и у Наташи, когда она сердилась или капризничала. И глаза такие же — серые, в строгих прямых ресницах. Наташа с детства знала, что она «вылитая мама».
Вышли на закате. Наташа жалела только об одном — не успела как следует похвастать во дворе, что они идут в настоящий далекий поход. И еще немножко испортил настроение отец, сказав, что часть пути они проедут на машине. Но ведь об этом можно было и не говорить потом ребятам!
Пересекли на пароходике Волгу и вошли в рощу старых, черных на закате сосен. Дальше этой рощи Наташа никогда не бывала; ребята на дворе говорили, что там и вообще ничего больше нет. Просто поле, а потом — Москва. Прежде, когда была маленькой, Наташа в это верила, а теперь… сомневалась. Во всяком случае, ей очень хотелось узнать, что же там, за рощей, на самом деле, какая неведомая земля?
Но они шли и шли, а неведомой земли не было и Москвы тоже. Сосны поредели, между ними сначала робко, а потом все гуще, увереннее замелькали стволы берез и серого елошника.
И вдруг деревья остановились, споткнувшись об овраг, только два-три куста боязливо спустились вниз по склону и замерли на полпути. А на той стороне оврага, за бревенчатым мостиком, стоял дворец — высокий, белый, с множеством окон, залитых праздничным алым светом.
— Что это, пап? — Ноги Наташи приросли к земле от восторга. Вот она где начинается, неведомая земля!
— Это? Элеватор новый. Чего ты стала, глупенькая? — удивился отец.
— А светится что?
— Солнце. Вечер ведь уже… Ты что, дома этого не видела?
Наташа не ответила. Видела, конечно. Только там все было иначе. Разве могло солнце целиком купаться в маленьких окнах их дома? И потом, здесь все стало другим — большим и свободным. Дуплистые березы вдоль дороги, у которых никто не ломал веток; элеватор, которому не мешали соседние дома; и Волга без набережной и причалов. Далеко на той стороне словно хлопья белой пены прибило к берегу. При каждом порыве ветра тянуло оттуда по воде горьковатым и радостным запахом — цвела черемуха. И дружно, раскатами, стонали лягуши… Лето нагоняло, торопило весну.
