– Где твоя мама?
– В Пензу уехала, сестры там у нее.
– Одна живешь?
– Одна.
– Заехать к тебе, что ли, на минуточку, давно в этих местах не была.
– Чего же, буду рада.
Давно не сходила Лиля на этой остановке. Бараки, где жила она когда-то, снесли, новых домов не построили – заводы слишком близко. И только на берегу реки, как и раньше, стояли итээровские коттеджи.
Они обветшали, старые, облупленные, заставленные сараями и навесами. И та же твердая, как камень, тропинка, строительный мусор, сваленный по оврагам, продуктовый ларек в выцветшей голубой краске, с пачками «Беломора» и дешевыми конфетами за стеклом.
И этот старый, запущенный дом, в котором она бывала девочкой. Колчин приходил к ним в барак, брал ее поиграть с Ириной. Фаина одевала ее почище – в гости идет, к инженеру, в хороший дом. Тогда этот дом действительно казался Лиле хорошим, особенным: ничего, кроме барака, она не видела. Она вспомнила запах ватрушек, которыми ее здесь угощали, румяных, горячих ватрушек со сладким творогом. Теперь здесь пахло пылью, скрипели под ногами рассохшиеся половицы, шуршали старые обои, вздувшиеся и отставшие от стен.
Флегматичная Ирина была возбуждена. Лиля Кузнецова, франтиха, столичная штучка, сидит у нее в комнате, нога на ногу, курит сигареты, весело рассказывает о своей жизни, о своем неудачном замужестве.
– Он работал в кино – оператором на кинохронике, – рассказывала Лиля. – Ну что тебе сказать? Пока мы ездили на футбол или ходили в ресторан, все было мило, а как началась настоящая жизнь – оказалось не то. Дома ему скучно, всем недоволен, сам не знает, чего хочет... И мамочка его во все вмешивалась. Он у нее «единственный». Он жил в Верхнем, я в Сосняках... Как-то он долго не приезжал, дней пять, наверно. Я к этому привыкла, он иногда неделями не появлялся – уезжал на съемки. А в этот раз я знала, что он в Верхнем и никаких съемок нет. Мне это было безразлично, я уже понимала, что жизни не будет. С ним не ладилось, с мамашей его не ладилось, и на Фаину они косились, а разве я позволю на Фаину коситься? Все понимала, а обидно: заставляет меня сидеть одну, я тогда была уже на шестом месяце. В это время, сама знаешь, все задевает, все кажется обидным. Вечером я собралась и поехала в Верхний. Открывает дверь его мамочка, увидела меня. «Эдика нет дома», а сама стоит в дверях, растерялась. Я вхожу, Эдик мой сидит за столом с девицей, выпивают, рука его у нее на плече, – Лиля засмеялась, – смотрят на меня, онемели от ужаса. А мамаша шепчет за моей спиной: «Лилечка, Лилечка...» Я стою и раздумываю, что надо в таких случаях делать. Ведь полагается что-то делать: скандалить, тарелки на пол кидать. А я ничего не могу и ничего не хочу, только уйти. У меня скоро ребенок должен быть. Повернулась и ушла... Приехала домой, собрала его барахло и отослала с Фаиной, – Лиля опять засмеялась, – ну а что им там Фаина выдавала, за это я, конечно, не отвечаю.
– Вот как у тебя получилось... – Ирина покачала головой, – такая красотка... Как ты в Москву уехала, ну, думаю, не вернется наша Лилька, устроит свою жизнь.
– Люди везде одинаковые, – пожала плечами Лиля. – А мне серьезные никогда не попадались. Всё такие, знаешь, для компании. Пока я была рядом – были хороши со мной, а когда рядом не было – забывали. Я перекидывала сумочку через плечо, – Лиля взмахнула рукой, показывая, как она перекидывала сумочку через плечо, – и никто не спрашивал, куда я пойду, есть ли мне куда идти. Знали, что мне некуда идти, и потому не спрашивали. А что они могли для меня сделать? Ни-че-го!
– Да уж, – сочувственно проговорила Ирина, – пришлось тебе хлебнуть.
– И знаешь, – грустно улыбаясь, продолжала Лиля, – только таким мальчишкам я и нравилась. И откровенно сказать: и они мне тогда нравились, просто так нравились, по-человечески. Веселые, беззаботные, живут, как птицы, и чего их шпыняют! И как они говорили, мне нравилось: «кир», еще как-то, я уже не помню.
Лиля улыбнулась своим воспоминаниям, потом тряхнула головой:
– Вот так... Я и решила после Москвы – все! Надо прибиваться к берегу. Заведу семью, выпишу мать, хватит! Вот и выскочила. Выскочила и обожглась.
– Помогает он тебе? – спросила Ирина.
– Ты что! – ответила Лиля. – Не могу я собственного ребенка прокормить? Нужны мне его деньги!
Ирина вздохнула:
– Тебе хорошо, ты красивая, ты свое возьмешь.
Жалуясь на судьбу, Ирина рассказала печальную историю своих неудач. Отец был причиной ее невзгод и несчастий.
– Ни один человек ко мне не заходил. «Не желаю я чужого человека в доме, не пропишу, на порог не пущу», – вот как он ставил вопрос. Могла я удержать кого?
– Что ж ты, маленькая была? Совершеннолетняя. Имела право привести кого хочешь. Тем более мужа.
– Боялась я его, немела, честное слово! Взгляд как у Николая Первого, я в кино видела, такой оловянный взгляд. Он меня ненавидел, и мать ненавидел, весь дом, всю семью.
– За что так?
– Спроси его! А ведь, когда я была маленькая, любил меня. Мать рассказывала, и я сама помню, смутно, конечно. А потом изменился. Жизнь тяжелая, отца расстреляли.
– Кого расстреляли?
– Его отца. Дедушку моего.
– Когда?
– А когда и других.
Лиля ошеломленно смотрела на нее.
– Мы и бумажку получили, его реабилитировали.
Из альбома, где лежали фотографии, Ирина достала конверт, протянула Лиле сложенную вчетверо бумажку. Такое же извещение, какое получила Лиля об отце: «За отсутствием состава преступления дело прекратить...»
– Ему было плохо. А мы при чем? – продолжала Ирина. – Мы чем виноваты? Нас за что ел? Грешно про покойника плохое говорить, но, знаешь, характер был такой, трудно передать. Что я от него вытерпела, боже мой, жизни не было, даже сейчас бьет по нервам. Поверишь – как вечер, так двери на запоры, сидим, как в домзаке, ни войти, ни выйти. Станет за занавеской и на улицу смотрит. На чердаке себе ну прямо сторожевую вышку устроил, из окошка всю улицу видно, все подходы. И никого я не могла к себе привести. Не то что мужчину – подруги и то не допускал. Ведь, кроме тебя, никто не ходил к нам. А как ты в Москву уехала, так все, никого не пускал.
– Чего же он боялся, может, деньги копил?
Ирина скосила глаза:
– Откуда им быть, деньгам? Как там ни говори, семья, дом – пай выплатили. Не в деньгах дело. Не мог страх перебороть. Как дедушку расстреляли, так он уже больше не мог страх перебороть.
– У меня тоже отца расстреляли.
– Ты девчонкой была, что ты понимала?
– Думаешь, мне от этого было легче?
– У тебя один характер, у него другой, – не стала спорить Ирина.
– Слушай, Ирина, а почему он отравился?
– Не знаю.
– Нехорошо, Ирина!
– Что такое, что ты меня стыдишь? – с беспокойством спросила Ирина. – Объясни, что случилось?
– Сама должна понимать. Миронова обвиняют.
– Ничего не знаю, ничего он не рассказывал. Только не из-за Миронова. Умер человек, и все его дела с ним умерли.
– А из-за чего? Скажи!
– Не из-за Миронова, и все. И не хочу я ничего касаться.
Лиля взяла ее за руку:
– Ирина, мы столько всего пережили, должны же мы быть людьми.
Ирина молчала, и Лиля молчала. Потом Ирина спросила:
– Что же ты от меня хочешь?
– Скажи, что знаешь.
Ирина опять помолчала, потом сказала:
– Когда судили твоего отца, он свидетелем был. Запутался.
– Он не запутался, – резко проговорила Лиля.
Ирина молчала.
– Что же ты молчишь?
– Разве я за него отвечаю?
– Я всю жизнь за отца отвечала.
Ирина посмотрела на нее исподлобья:
– Я не хотела ничего говорить, ты заставила.
– Я на твоего отца зла не имею, – сказала Лиля, – и не таких, как он, ломали... Ну, а теперь? Теперь из-за чего человека обвиняют? Разве это правильно? Пойди скажи, что Миронов ни при чем. Ты дочь, тебя послушают.
– Куда я должна идти? – колеблясь спросила Ирина.
– В партком.
– Стоит ли мне? Разберутся. Разве тебя кто обвиняет? И Миронов отобьется. У вас что, все снова?
– А что снова... У нас и не было ничего.
– Ах, – вздохнула Ирина, – как вы тогда хорошо танцевали, я до сих пор помню, все любовались, такая молодость была хорошая, я нарочно ушла, чтобы вам не мешать, боялась одна домой идти, я ведь трусиха была, а пошла, пусть, думаю, ее проводит, а у вас ничего не вышло, жалко... Ведь ты нравилась ему...
– Он любил меня тогда, – сказала Лиля, – но, когда он меня любил, у меня не было веры. Я ни во что уже не верила и в любовь не верила.
– Брось ты, – Ирина махнула рукой, – у кого чего не было в жизни, где они, святые-то?
– Нет, – сказала Лиля, – ты его не знаешь. Он себе ничего не прощает и другим не прощает... Да и старая я уже...
– Ну да...
– Разве такой была я в семнадцать лет? Если бы я была рядом с ним, он бы не заметил, как я постарела. Мужчины не замечают, когда женщина стареет на их глазах... Время нас развело.
– Увидишь, – сказала Ирина, – перепадет и тебе счастье, довольно ты натерпелась. Я ладно. Но ты... Прямо жалко было на тебя смотреть, честное слово! – Ирина вздохнула. – Все мы разбрелись после школы, встречаемся, как чужие. Помнишь Власа Егорова?
