Чего больше всего опасался Великанов, то и случилось: дутовская армия повела наступление с востока и юга одновременно. Никаких резервов не было. Никакой маневр наличными силами был теперь невозможен. Да и слишком коротки майские ночи: не хватало времени, чтобы подвезти боеприпасы, накормить людей, эвакуировать раненых. Пушки бронепоездов не успевали остывать, как занималась утренняя заря, и паровозы-«овечки», наскоро пополнившись дровами и водой, снова выводили бронепоезда со станции — один за Урал, к разъезду Меновой двор, полуокруженному казаками, другой за Сакмару, к разъезду Гребени. Красная пехота встречала их с надеждой: яростный кинжальный артогонь выручал ее в критические минуты, когда сотенные лавы, казалось, вот-вот сомнут какой-нибудь батальон.
Конные артдивизионы Дутова днем и ночью обстреливали город, снаряды гулко рвались то у вокзала, то на центральных улицах, рядом со штабом обороны. Похоже, белые наводчики взяли-таки штаб в нулевую вилку: один из снарядов угодил в простенок рабочего кабинета Великанова.
Натиск обоих корпусов с каждым днем становился ожесточеннее.
Михаил Дмитриевич вызвал к аппарату командующего Первой армией, доложил обстановку.
— Надо продержаться еще три дня, — ответил Гая Гай. — Скоро подоспеет к вам двести семьдесят седьмой Орский полк, участок которого примет двадцатая дивизия.
Великанов поблагодарил, зная, что командарм обязательно выполнит обещание. Но пока там, на Салмыше, произойдет смена частей, пока этот славный Орский полк появится в городе, мало ли что может случиться.
Тринадцатого мая положение резко ухудшилось. Казаки штурмом взяли опорные пункты красных: на юге — Меновой двор, на востоке — станицу Нежинскую, на севере — хутор Белов. «Три кита», на которых держался город. 217-й, 210-й, 216-й полки спешно окапывались вдоль городской черты.
Полевые орудия стояли теперь на бывшей Атаманской площади, откуда можно было поддерживать огнем любой полк. Фейерверкер Логвиненко разворачивал свою батарею то на восток, то на север, то на юг — каждый раз в ту сторону, где конница наседала на окопы последнего оборонительного пояса.
Никто не мог знать, что адмирал Колчак приказал Дутову «окружить и уничтожить большевистское войско, сбившееся в районе Оренбурга», но и в губкоме партии, и в штабе обороны отдавали себе отчет, какая смертельная опасность нависла над городом.
Сегодня, после очередного военного совета, Акулов сказал Великанову:
— Всех мужчин, кто способен носить оружие, — на передовые позиции. Кроме того, в ваше распоряжение, Михаил Дмитриевич, поступают сводный отряд милиции и латышские стрелки.
— А как же моя дружина? — спросила Вера.
Акулов и Великанов переглянулись.
— Не хотелось бы женщин посылать под огонь, — глухо заметил Иван Алексеевич.
— Мы все равно под огнем, штаб обстреливается.
— Пойдет и твоя дружина, Вера Тимофеевна, — согласился наконец председатель губкома.
— Пусть, мужчинам будет стыдно, — горько усмехнулся Великанов.
Вера поняла, что Михаил Дмитриевич имел в виду командира 217-го полка, допустившего грубую ошибку: отходя ночью с левого берега Урала, тот приказал сжечь за собой деревянный настил железнодорожного моста, чтобы казаки не могли ворваться в город на плечах отступавших. «Сами сожгли, сами восстанавливайте, — строго сказал начальник обороны по телефону. — Казаков можно было отбросить пулеметами, а как вы завтра наступать думаете?» Этот случай расстроил Великанова, который возлагал на 217-й большие надежды, хотя именно там был недавно арестован. (С легкой руки какого-то злослова полк прозвали его «подшефным».)
Около, штаба грохнули сразу два снаряда. Иван Алексеевич поднял голову: нет, никто не вздрогнул, в том числе и Вера. Он улыбнулся ей одними глазами, всегда задумчивыми и грустными, но сегодня, точно наперекор всему, дерзко повеселевшими.
— Итак, мы условились, — твердо заговорил Акулов, повернувшись к карте. — Вы, Михаил Дмитриевич, возглавите контрудар в Зауральной роще, я завтра побываю в крестьянском двести шестнадцатом. Александр Алексеевич будет неотлучно находиться в двести десятом, в районе вот этого «божьего знака».
Коростелев посмотрел на карту, где синим карандашом был отмечен одинокий крест в память о чьей-то трагической судьбе, возможно, какого-нибудь путника, замерзшего в метель рядом с городом.
«Дошла очередь и до наших окопов, которые мы отрывали на пасху», — с тревогой подумала Вера.
Акулов измерил на глаз расстояние от восточной окраины города до придорожного креста в степи.
— Нелегкий выпал тебе «крест», Александр. Столь близко к форштадту твой тезка Дутов еще не вырывался...
— Выдюжим, Иван Алексеевич.
— Но учти, открытая. степь — родная стихия конницы. Сильный рывок — и они в городе.
— Ладно, не стращай, Иван Алексеевич, вынесем и этот «крест» на оренбургскую «голгофу»!..
Наигранно пошучивая друг над другом, чтобы только ободрить Великанова, они отправились на заседание губкома.
Оставшись наедине с Верой, Михаил Дмитриевич осторожно упрекнул ее.
— Напрасно вы настояли на своем.
— Неужели мне сидеть за «ремингтоном», когда в городе грохочут пушки?
— Разделите дружину на две группы: одна пойдет с двести семнадцатым полком, другая — вместе с двести восемнадцатым, — говорил он, привычно акая по-рязански.
— А где вы будете?
— В двести восемнадцатом.
— Возьмите мою группу с собой, Михаил Дмитриевич.
— Завтра в четыре ноль-ноль переправимся на лодках.
— Спасибо.
— Это я должен говорить вам спасибо, Вера Тимофеевна. Предупредите своих дружинниц, чтобы захватили как можно больше перевязочных материалов.
— У нас есть все — и оружие, и бинты.
— Славно.
— До завтра, Михаил Дмитриевич.
И они поклонились друг другу, как обычно, торопливо.
Великанов хотел было сказать ей, что он, фронтовик, не раз восхищался завидной выдержкой сестер милосердия — там, в гиблых Мазурских болотах, однако самоотрешенность женщин русской революции ни с чем не сравнима. Он многое мог бы сказать Вере, вступившей недавно в поединок с Казанцевым, да уж лучше после как-нибудь.
И Вера сейчас едва не сказала ему, чтобы он берег себя, не выказывал без крайней нужды свою храбрость. Она тоже могла бы сказать многое Михаилу Дмитриевичу, но не решилась, — к чему эти женские увещевания, когда человек на фронте подвластен только воинскому долгу. Так вот и уносят с собой невысказанное люди, готовясь к последнему, решительному бою.
Вся дружина Карташевой была в полном сборе. Из пятидесяти двух женщин осталось ровно сорок, двенадцать наиболее подготовленных в медицинском деле были направлены в госпиталь, где число раненых увеличивалось день ото дня.
Вера разделила оставшихся, как приказал Михаил Дмитриевич, и объявила:
— В первой группе будет старшей товарищ Панина, вторую группу я поведу сама.
Ее стали спрашивать наперебой: «А когда выступаем? Куда? Что брать с собой?»
Она терпеливо объяснила: кто идет с Паниной, выступают сегодня к мосту, в расположение 217-го полка; а кто идет с ней, переправятся через Урал завтра на рассвете. Надо взять больше патронов, санитарные сумки, наличные бинты. За Уралом придется еще оказывать помощь раненым.
Васена сказала полушепотом:
— Я пойду с тобой, Верочка.
Она ответила громко, чтобы слышали все:
— Приказ есть приказ, товарищи. Но вы добровольны, и если кто почему-либо не готов защищать город, может оставаться в городе. Есть такие?
Таких не оказалось.
Вера распустила свою группу до условленного времени, пошла проводить панинскую. Тут были почти одни девушки, многим из них гражданская война помешала выйти замуж. («Да и не каждая выйдет после войны», — думала Вера, оглядывая шеренгу за шеренгой.) Вид у них был торжественный: девчата шли под огонь с той показной решимостью, что с головой выдает необстрелянных людей. Дружинницы были одеты в телогрейки, полученные накануне, и это придавало им некое солдатское единообразие, не говоря уж о карабинах и накрепко прихваченных к талии подсумках. Но обувь самая разная, у кого что нашлось, — ботинки, мужские сапоги, выходные гусарики.
Василиса крупно шагала впереди, высокая, выше всех в своем отряде, и по-командирски подтянутая. Кроме новенького карабина, отливающего светлой желтизной, сбоку у нее мирно покоились гранаты на затянутом поясном ремне. (И откуда она их достала?)
Показался берег. Вечернее солнце, большое, багровое, нависало над зубчатым пойменным лесом — там, где, должно быть, горная Сакмара со всего разгона кидается встречь Уралу, и они, крепко обнявшись на виду у города, спешат поскорее уйти в степь.
