В конце Берегового, верно, встретился мост для пешеходов. Он повис на тросах над широкой, усыпанной камнями и почти пересохшей речкой. Доски под ногами пружинили, весь мост качался. Держась руками за поручни из витой проволоки, Холмов с трудом, с дрожью в коленях перебрался на ту сторону. «Как сильно качает, точно на качелях, — подумал он. — Даже в пот бросило, и голова закружилась. Неужели Маня Прохорова каждый день переходит по этому мосту?»
Следуя совету Чижова, Холмов дошел до конечной автобусной остановки и там поднялся на некрутой пригорок, застроенный домиками. Издали эти домики своими белыми стенами и крышами напоминали гусиную стаю.
Прошел по улице, и вот тот дом, который и был ему нужен. Постоял у калитки, отдышался. Небольшой домик с сенцами прятался в глубине двора и из-за веток был плохо виден. Двора, собственно, не было. Зеленел молодой сад, и от калитки к порогу между цветами и деревьями светлела дорожка, посыпанная белым морским песком.
Холмов постучал в калитку. На стук вышла молодая женщина с опечаленным лицом. Поправляя под косынкой волосы, она удивленно посмотрела на Холмова и спросила:
— Вы к маме?
— Мне хотелось бы повидать Марию Игнатьевну Прохорову.
— Вы к ней с жалобой или по делу?
Холмов сказал, кто он и что ему нужно. Молодая женщина немного повеселела, печальное ее лицо озарила улыбка.
— Проходите, Алексей Фомич, пожалуйста, — приветливо говорила она, открывая калитку. — Мама обрадуется! А я ее дочка, Варя. — И опять на ее глаза, как тень, легла грусть. — Только вот беда, мамы сейчас нету дома.
— А где же она? — спросил Холмов, входя в калитку. — В отъезде или на работе?
— Еще хуже! — со вздохом сказала Варя. — Вы же должны знать мою маму.
— Но знал-то я ее, когда она мамой еще не была.
— А-а… Да, да. Верно, верно, я и забыла, что это было давно, — смутившись, согласилась Варя. — Да вы присядьте вот тут, под яблоней, на этой лавочке. За ночь она запылилась, так я ее застелю. — Варя принесла полотенце и покрыла им лавку. — Мой муж Дмитрий сколотил и эту лавочку, и этот столик. Специально для мамы. Здесь она и любит посидеть, помечтать или книжку почитать. И всегда тут беседует с теми, кто к ней приходит. Мама в шутку говорит, что вот тут, возле яблони, ее кабинет.
Холмов присел на лавку. Посмотрел на столик с врытыми в землю ножками, спросил:
— Что за люди приходят к твоей маме?
— Разные. Из города и даже из района. Я и вас сперва приняла за посетителя.
— И много их бывает?
— Ой, счету нету! — весело ответила Варя. — Через них и нам с Митей нету спокойной жизни. Идут и идут, и всех мама выслушивает, всем старается помочь. Меня даже удивляет, что у всех… — Варя разрумянилась и умолкла на полуслове.
— Что — у всех? — спросил Холмов. — Договаривай.
«Обычно дочери бывают похожи на матерей, — думал он. — А Варя на свою мать совсем не похожа, ни в лице, ни в глазах ничего нет такого, что могло бы мне напомнить Маню Прохорову».
— Вам это не интересно. — Варя побежала в дом, вышла оттуда с кувшином и большой черепяной кружкой. — Алексей Фомич, отведайте квасу! Самодельный. Митиного производства! На дрожжах! Митя работает пекарем. Ну и квас умеет делать. Благодарить будете потом, а сперва покушайте!
Холмов выпил кружку квасу, крякнул. Квас был в самом деле необыкновенно вкусный, резкий, бьющий в нос. Вытирая губы платком, Холмов сказал:
— Отличный напиток. Ну, Варя, так чем же вас удивляет ваша мама?
— Тем, что у всех матери как матери, а у меня — одно горе, — поспешно ответила Варя. — Какая-то она неугомонная, чересчур активная! Уже немолодая, а не может обходиться без жалобщиков и без собраний. Ей внучатами бы заниматься, мне по дому бы помогать, а она активничает. Утром уходит из дому и возвращается вечером или ночью. И так каждый день. И сегодня убежала чуть свет, а когда вернется, не знаю. Имеем свою бабушку, а детишек — их у нас двое — приходится отдавать в детский сад. Через свою активность бабушке некогда и взглянуть на внучат. Вышло совсем не то. Нету у нас матери, а есть активистка…
Варя с горечью говорила, что Мария Игнатьевна «несет непосильную ношу» и что «пора бы ей перестать быть активисткой и лезть во все дыры». Она избрана депутатом городского Совета. На общественных началах работает заместителем председателя горисполкома по вопросам жалоб трудящихся. Помимо этого, как уверяла Варя, «в Береговом не найдете такую комиссию, где бы моя непоседливая мамаша не состояла членом, а то и председателем».
— И всю эту нагрузку она несет на своих престарелых плечах без всякой платы, вот что меня лично удивляет, — говорила Варя. — Ведь я тоже состояла в комсомоле и в комиссиях разных была, но такой, скажу вам, самозабвенной, как моя мама, никогда себя не припомню. Алексей Фомич, посудите сами. Не было в городе такой должности — заместитель по жалобам, так теперь эта должность есть, ввели специально для моей матери. Не понимаю, как же можно отдавать все дни общественной работе, лишать себя отдыха и покоя и за это ничего не получать? Я, к примеру, работаю медсестрой. Сутки отдежурю в больнице, а трое суток свободна, и у меня есть зарплата. А у матери моей ни свободных дней, ни зарплаты. Вот через то и не пойму ее. Или она свою персональную пенсию отрабатывает, или жить без этой активной деятельности не может?..
— А у вас есть фотография мамы?
— Есть, есть!
Варя пошла в комнату и принесла старую побуревшую от времени фотографию в коричневой рамке. Да, сомнений не было. Это она. На Холмова смотрела Маня Прохорова. Да, точно, именно эту девушку он когда-то любил. Она об этом не знала, потому что о своих чувствах он ей не говорил. Не успел сказать. Это была любовь робкая, тайная. «Так вот где я встретился с тобой, Маня», — подумал Холмов. Ее миловидное личико было ему и теперь родным и близким. И ее задумчивый взгляд, ее слабая, чуть тронувшая губы улыбка как бы говорили: «Здравствуй, Алеша! И зачем ты пришел ко мне?» — «А разве ты не рада, что я пришел?» — «Отчего же не рада? Я рада. Только лучше бы не приходил. Смотришь на меня и, наверное, думаешь, что я все такая же, какой ты знал меня в Весленеевской…» — «Да, да, угадала. Именно так. Смотрю на тебя, и мне кажется, что мы все такие же молодые, какими были тогда». — «Это хорошо, Алеша, что тебе так кажется, только ты сам себя не обманывай. Это на фотографии я не постарела и не подурнела, и ты видишь меня все такую же молодую и улыбчивую… А в жизни-то я совсем не такая. Так что посмотри на фото, вспомни наши годы молодые и уходи…» — «Что ж ты меня прогоняешь, Маня? Ведь я любил тебя, Маня…» — «Знаю, что любил. И я тебя любила, да только сказать об этом мы или побоялись, или не успели. А уйти я прошу тебя потому, что тем, кто любил друг друга в молодости, нельзя встречаться в старости. Почему нельзя? Потому, Алеша, чтобы в нашей памяти мы остались такими же молодыми и красивыми, какими были там, в Весленеевской, и какими нас сохранила старая фотография».
— Узнаете? — спросила Варя. — На маму я ничуточки не похожа. Мать говорила, что я похожа на отца. Только отца я совсем не знаю. Он умер еще до моего рождения.
Холмов не слышал голоса Вари и молчал. Варя же, понимая его молчание как желание слушать, продолжала:
— Верите, Алексей Фомич, мама не может жить без собраний. Честное слово! Правда, смешно? А ведь это в самом деле так. Я уже сколько раз убеждалась. Если случается, что в городе с неделю не бывает собраний и маме негде выступить с речью, так она, верите, делается истинно как больная. И голова у нее болит, и бессонницей страдает, и нервничает без причины, и все ее раздражает. Закроется в своей комнатке и слушает радио. Особенно песни. Просто беда! Она же на любом собрании выступает, и не как-нибудь, а обязательно с критикой. Покритикует, «пропесочит», как она выражается, кого следует, поволнуется. Домой после этого волнения приходит усталая, но успокоенная и в таком хорошем настроении, что уже по ее лицу вижу и говорю Мите: «Ну, мама наша сегодня выступила с речью». С неделю живет спокойно. Не злится, не раздражается, даже радио не слушает, спит спокойно, а через неделю все повторяется. И получается так: речь на собрании, перед народом, ей нужна, как лекарство. Я уже думала: что это? Может, у нее какая нервная болезнь? Может, маме надо лечиться? И на боль сердца она часто жалуется. Ночью проснется и стонет. Я уже с врачами нашей больницы советовалась. Врачи говорят, что желание критиковать на собрании не болезнь, а душевная потребность справедливого человека… А вы что скажете, Алексей Фомич?
И опять Холмов ничего не сказал. Только улыбнулся, да и то не весело и как-то странно. Варя, разумеется, не знала, что в эту минуту Холмову было не до ее вопросов. Тут, не уходя, нужно было решить, как ему быть: встретиться завтра с той, которую когда-то любил, или не встречаться? Мысль о том, что «тем, кто в молодости любил друг друга, нельзя встречаться в старости», настоятельно требовала, чтобы он ушел и никогда уже сюда не приходил. «Но почему нельзя? — думал он. — Только потому, что мы постарели? Так это же естественно. Да, точно, время нас изменило. И она и я теперь не те, что были там, в Весленеевской. Ну и что же? Только из-за этого нам нельзя встретиться? Какая несуразица!..»
