— Для матери места еще хватит, — обронила Анна, думая о чем-то другом, но Андрей, кажется, ее понял.
Покосившийся крест на могиле отца все же украшала красивая дубовая дощечка с выжженным по краям узором из дубовых листьев и надписью печатными буквами: «Janis Osis», дальше — год рождения и смерти.
— Это работа Маленького Андра, — сказала Анна. — Удивительно, как это мать не потребовала, чтобы выжег на дощечке и крест.
— Да, люди могут осудить! Всю жизнь это пугало ее больше, чем бог со всеми чертями.
За могилами Иоргиса Вевера и Альмы неустанно следила Качиня Катлап. Садовых цветов у нее, вероятно, не нашлось, на всех четырех углах росли кусты высоких метелок, обложенных дерном. Площадка перед холмиками посыпана желтым песком, на обеих могилах — большие букеты желтоглава. Хорошо сделанные дубовые дощечки с громадными надписями чисто протерты и тщательно укреплены. Андр кивнул головой.
— Все так, как он желал. Каменного креста ему не нужно… Это был умный человек — порядочный человек! Те идиоты считали его каким-то блаженным, а у него была своя голова и полное равнодушие к тому, что о нем говорят люди.
Он погрузился в далекие воспоминания. Анна не хотела ему мешать и повела маленькую Марту показать могилу бабушки Маленького Андра, в дальнем углу кладбища за часовней, где хоронили бедняков. Холмик порос зеленым кудрявым покровом. Ну, конечно, это дело рук Марты — чудесная девушка растет у Калвицев. По дощечке на кресте сразу можно узнать искусство Андра. Он выжег точно такие же узоры, какие старушка вязала на рукавичках.
— Это тоже Андр сделал, — пояснила Анна. — Здесь лежит его бабушка.
Марта подумала и спросила:
— Она была совсем старая?
— Совсем, совсем старая и хорошая. Связала тебе первые чулочки.
— Тогда я была маленькая?
— На одной ладони можно было тебя поднять.
Уходя, она подумала о том, что Андр Калвиц не случайно на три могилы поставил дощечки без крестов — точно вызов людям. Да, растет здесь еще один человек, который не сворачивает с дороги перед всемогущей, заставляющей всех трепетать людской молвой… Растет, растет новое отважное поколение!
Когда они вернулись к могиле Осиса, Андрей очнулся от своих дум. Больше задерживаться нельзя, поезд ждать не будет. Погода испортилась, стало довольно прохладно, они шли быстро, чтобы не продрогнуть. Когда поднялись на крутой берег Колокольной речки, Марта захотела пойти сама. Она уже не такая маленькая, чтобы мама могла поднять ее на одной ладони. Вероятно, бабушка Андра теперь не стала бы вязать ей чулочков.
По большаку, пересекая кладбищенскую дорогу, с криками и смехом, пронеслись на станцию клидзиньские извозчики, показывая пальцами на кого-то позади. Одиноко тащилась рослая вороная лошадь с белым пятном на лбу, похожим на серебряный рубль. Сбруя сбилась, вожжи волочились по земле, уздечка болталась под шеей. Телега казалась совсем пустой, но Марта разглядела и показала пальчиком.
— Дядя, посмотри, почему он так едет?
Встречный лежал на спине, на голых досках телеги, свесив ноги к хвосту лошади. Опираясь на локти, он пытался поднять голову. Шапки на нем не было, заросшее черной бородой лицо распухло, доносилось неразборчивое бормотанье.
Идти за подводой целую версту до станции, чтобы Марта смотрела на это отвратительное зрелище! Среди елей хорошо протоптанная дорожка, Анна свернула с большака. Но недовольная Марта вытягивала шею, чтобы разглядеть.
— Кто это?
— Человек! Что ты спрашиваешь, будто не видела!
Но маленькая не унималась.
— Почему он не сидит на телеге, а лежит?
— Потому что спать хочет.
— Разве он дома не спал?
Конца не было этим вопросам. Анна сердито прикрикнула и зашагала быстрее, девочка едва поспевала за ней.
Посадка в поезд была для Карла Мулдыня самой большой неприятностью во всей поездке. Теперь Мария повернулась к нему и Лилии спиной, делая вид, что совсем не знает эту деревенщину с их узлами. Лилия взяла маленькие свертки, Карл топтался на месте и глубоко вздыхал, жалостливо посматривая на свои слабые руки. Ясное дело, он ждал, чтобы Андрей Осис взял тяжелый мешок с картошкой. Но тот прикинулся непонимающим, подхватил ведро с маслом и полез в вагон. Карлу Мулдыню ничего не оставалось, как взяться за мешок самому. Если бы на перроне у пассажиров было время наблюдать, вдоволь бы посмеялись, глядя, как он тащит картошку, засунув под веревку три пальца и весь изогнувшись, чтобы не выпачкать брюки я чтобы не подумали, будто в его мешке грубые деревенские продукты. И в вагоне пришлось самому поднять ношу на верхнюю полку. Он немного помял белый верх фуражки. Разглаживая и отряхивая фуражку, он с упреком посмотрел на Андрея.
Пока отъезжали от станции, Анна стояла у окна. У переезда Кугениек держал зеленый флажок. За шлагбаумом, свесив морду к земле, понуро стояла вороная лошадь с белым пятном на лбу, похожим на серебряный рубль. Возница лежал на телеге, выставив согнутые колени, голова совсем не видна, — должно быть, свесилась вниз.
Анна вздрогнула, будто стряхивая с себя что-то очень противное, и отошла от окна. В печальных глазах блеснуло странное злорадство.
5
Рожь Калвица уже скошена и сложена в скирды. Осталось только дожидаться очереди на леяссмелтенскую молотилку, на которой работали сейчас в Крастах, — Мартынь Упит, как всегда, должен был управиться первым. Потом молотилку повезут в Калнасмелтены, Вилини и Ансоны. В Кепинях половина поля еще не убрана, там молотили ветер да вороны. Кепини рожь снимали в одно время с яровыми. У арендатора Силагайлей уже выдерган и замочен ранний лен, теперь работы подгоняли одна другую.
Калвиц втихомолку посоветовался с женой и дочерью. Андр молчал — ни одним словом не намекнул, что наступил срок. Разве родители сами не видят? По утрам Андр с трудом поднимался, отцу приходилось его будить. Срубил в лесу для поделок две козьи ивы, но они так и остались на крылечке у клети, неободранные, засохшие. Газет уже вторую неделю не приносил со станции. Марта догадывалась, в чем дело. Андр забыл на столе тетрадку открытой, и сестра мимоходом заглянула в нее. Там было начато стихотворение «В ясные дали…»:
Сбросив прах земной, свободный,
Как орел, лечу туда…
— Теперь уж нечего делать, — сказала Калвициене. — Пусть уж летит!
Она выстирала две старых рубашки Андра и третью, недавно сшитую, две простыни и пару полотенец. Выстирала и заштопала одеяльце, то самое, которым он укрывался, когда еще учился в школе. Калвиц одолжил у хозяйского сына Иоргиса пять рублей — до той поры, пока вымолотят рожь, тогда можно будет один или два мешка отвезти на станцию Гутману. Было у Калвица немного и своих денег, да ведь в Риге нужно кое-что купить для хозяйства и мальчика нельзя же свалить на шею Андрею Осису.
В дорогу положили для гнедого большую вязанку сена и насыпали куль овса — по меньшей мере на четыре дня надо рассчитывать.
Выехали в субботу пораньше, чтобы в воскресенье утром быть в Риге. Марта прикрыла глаза углом передника и убежала в дом. У Калнасмелтенской рощи, откуда еще можно видеть домик арендатора Силагайлей, Андр в последний раз оглянулся — Калвиц заметил, что и у мальчика глаза полны слез, он с трудом удерживается, чтобы не расплакаться. Не так-то легко улетать из родного гнезда! У Калвица тепло на сердце — хорошие выросли дети, очень редко бывает, чтобы брат с сестрой так дружно жили.
До Риги доехали без всяких приключений. Да и что с ними, с двумя мужчинами, могло приключиться? Теперь не старые времена, когда в Чуйбе приходилось ждать попутчиков[90] и ехать целым обозом, чтобы жулики не стащили чего-нибудь с воза. Из Юмправмуйжской и Саласпилсской волостей ехали женщины с молоком. Ближе к городу женщины шли вереницами, неся белые жестяные бидоны, корзины с картошкой, огурцами и зеленым луком, с черникой, вереском и полевыми цветами.
Первой предвестницей Риги была ткацко-белильная фабрика «Кеньгерагс». Она встретила путников едким запахом хлорной извести, который чувствовался за полверсты, а когда подъехали ближе, — стало жечь в горле, щипать в носу. Дальше растянулась, как колбаса, желтая, с бесконечным рядом окон, канатная фабрика Крейснберга. Она как бы отделяла Ригу от лугов и песчаных пустырей, не позволяла далеко разбегаться от окраины города деревянным лачугам, маленьким каменным домикам с огородами и новому двухэтажному строению, выкрашенному в неприятный синий цвет. В это самое время в доме раскрывали окна, трясли простыни, с остервенением выколачивали подушки, будто они не нужны были ночью и только поглощали пыль. От Яновых ворот уже начинались тротуары, полные спешивших пешеходов. Телега страшно загромыхала по широкой Московской улице. По воскресеньям немногие приезжали в Ригу. Развозчики молока, на широких рессорных телегах, уставленных бидонами, катили быстро; рослые откормленные лошади лоснились на солнце, до земли свисали кожаные кисти нарядной сбруи. А лошаденки, на которых развозили хлеб и колбасы, были приземистей, чем гнедой Калвица, но зато дуги у них очень высокие, с надписями, обозначающими названия фирм. Возчик складывал в фартук желтые буханки белого хлеба такой поленницей, что едва протискивался в двери лавчонки. Колбасник небрежно вытаскивал из ящика коричневые кольца колбас, всем своим видом показывая, как мало он ценит свой товар. Белоголовый парнишка, ростом с Янку Осиса, уже довольно долгое время шел рядом по тротуару и, тыча пальцем в телегу, широко раскрывая рот, что-то орал, — должно быть, поносил хуторян, — прохожие смеялись, некоторые даже поощрительно кивали.
