У Андра спина совсем взмокла, когда они сели на скамейку на самом носу пароходика. Свой куль Калвиц поставил между ногами. Какой-то молодой франт с темными волосами и закрученными вверх усиками, в белых брюках и синем пиджаке, в твердой соломенной шляпе с плоским верхом, сердито отодвинулся, даже локоть снял с перил, чтобы мужик невзначай не прикоснулся своей спиной.
В рубку с опущенными стеклами вошел капитан, небольшой мужчина с коротко подстриженной бородкой, в фуражке с позолоченным околышем и огромным золотым якорем в золотом венке. Немало золота было у него на голове, выглядел он так, словно в свое время объехал все моря и теперь бесконечно скучает в этой презренной даугавской луже, по горло надоели ему пассажиры, которых он должен перевозить с одного берега на другой… «Rückwarts! Задний! Langsam! Тихий! Vorwärts! Вперед! Voile Kraft! Полный вперед!» — кричал он вниз в медную трубку. Шлепая большими колесами и содрогаясь на ходу, пароход заскользил наискось через Даугаву.
Три девушки-подростка сидели напротив и, сблизив вместе головы, шептались по-немецки и смеялись. Андр понял — над ним. Что могло быть в нем смешного? Узел, завернутый в полосатое одеяло, выглядел совсем не смешно. Но тут он увидел ногу молодого франта, которая покачивалась, высоко перекинутая через колено. Желтый ботинок с небывало толстой подметкой и синий в белую полоску носок выглядели нарядно. А башмаки Андра, сшитые Штейном в Клидзине, по дороге запылились и стали совсем серые — Андру не пришло в голову на постоялом дворе хотя бы пучком сена их немного обтереть. Должно быть, в этом причина насмешек, но теперь уже не исправишь. Он спрятал ноги подальше под скамейку и, осмелев, посмотрел на хохотушек. На самих старенькие, стоптанные туфельки, чулки сползают, колени голые — срам смотреть!
Ветер подхватил у одной из девушек шапочку и чуть не унес в Даугаву. С визгом все три кинулись ловить, пассажиры засмеялись, и Андр громче всех. Насмешницы надулись и присмирели, сердито посматривая на Андра. Пусть сердятся, только бы запомнили: не надо смеяться над другими, особенно над тем, кого не знаешь и не догадываешься, что он собой представляет.
Над Ригой поплыл церковный звон, латышское богослужение только что отошло — выспавшиеся немцы начали справлять свою службу. По зыбкой поверхности воды звуки доносились неясно, как из бесконечной дали, и таяли в воздухе. Звон смешивался в сплошное, хаотическое гудение. Выделялся только один колокол: через ровные промежутки ударяло словно вальком по толстому железному жбану. Андр еще не знал, что это звонит большой колокол кафедрального собора. Но вот и там впереди, в Агенскалне, поднялся визгливый перезвон! «Банкс! тынга-линга, тынга-линга-банкс!» Большой солидно поддакивал, а маленькие прыгали и метались, не зная куда деваться. Так забавно, что хотелось смеяться. Да, по воскресным утрам в Риге весело!
Наверное, звонят на той белой колокольне с красными углами, которая возвышается над Агенскалиским заливом. Церковь Пресвятой троицы — Андр слышал о ней от Андрея Осиса. Теперь, вспомнив описания Андрея, он все тут легко узнавал. Вон длинная черная дамба АБ, за нею стоят два больших парохода, а огромная черная гряда выгруженного угля, кажется, тянется до самого деревянного моста. Высокий дом с башенкой и часами — морское училище, а прямо напротив, на косе, у входа в залив, яхтклуб с верандой и мачтой для флага. В конце концов нет ничего страшного и подавляющего в этой Риге. Не может человек здесь пропасть, как иголка в сене.
Сойдя с пароходика, надо держать прямо на церковь Пресвятой троицы, в которой уже перестали трезвонить. Теперь нечего сомневаться и спрашивать дорогу. На перекрестке стоял городовой с рыжими усами и изрытым оспой лицом, огромный и тучный, словно откормленный на убой, в белых перчатках, с шашкой на боку. Казалось, он был недоволен всем, что происходило вокруг. По его мнению, ломовик с возом, нагруженным ящиками с бутылками сельтерской воды и лимонада, ехал слишком быстро, а пешеходы шагали медленнее, чем следовало бы. Он чертыхался, размахивал рукой в белой перчатке, рассерженный до глубины души и вспотевший. Подозрительно оглядел двух прохожих с большими узлами, — если бы не такая суматоха на перекрестке, непременно остановил бы и обыскал.
— Смотри, как спасает иногда домотканая шкура! — смеялся старший Калвиц, когда они перешли улицу. — Иначе он нас непременно обыскал бы.
Хотя звон был внушительный, но из церкви вышла только небольшая группа стариков и старух, крестившихся на ходу и кланявшихся иконам, повешенным в притворе.
— Разве стоило из-за них так безжалостно лупить в колокола? — рассуждал Андр.
— Это больше для того, кто там наверху, чтобы слышал, как здесь, на земле, усердно стараются, — ответил отец.
Потянулась бесконечная железная решетка, укрепленная на кирпичных столбах. За решеткой — парк, заросший старыми соснами, липами и каштанами, захламленный каким-то неубранным строительным мусором. А это длинное трехэтажное здание, с зарешеченными нижними окнами и маленькими лавчонками в проходах, — должно быть, Агенскалиский базар; по описанию Андрея Осиса и его можно узнать. Над дверью углового дома на Большой Лагерной улице висела на железном крюке вывеска, — франтоватый господин с закрученными вверх усами и с прилизанным пробором, над рисунком надпись: «Friseur», по-русски «Парикмахерская». Должно быть, франт, изображенный на вывеске, своей блестящей куафюрой заставил Калвица призадуматься и пощупать затылок. Вообще-то он носил короткие волосы, но шея успела уже зарасти, — в спешке перед отъездом не догадался позвать Марту с ножницами. У Андра около ушей — тоже порядочные космы: не о волосах думал он все это время.
— Если парикмахерская открыта, — сказал Калвиц, — следовало бы зайти подстричься. А то мы действительно будто из Сунтужскнх лесов вылезли.
Парикмахерская была открыта. Из нее вышел чисто выбритый господин, ощупал лицо, стараясь не попортить нафабренных и закрученных усов. Калвиц остановился у окна посмотреть. За стеклом стоял вылепленный из какой-то массы бюст важной персоны с пышными седыми волосами и гладко зачесанными бакенбардами. На косяках и подоконнике выставлены бороды, усы, косы. Наверху висел плакат: «Здесь даются напрокат парики для костюмированных балов и провинциальных театров».
Андр тоже считал, что следует подстричься, — Анна успела шепнуть ему, что теща Андрея страшная придира, не любит вахлаков. Побаивался он и рижских лавочников, заносчивых приказчиков. Об их заносчивости и зубоскальстве Осис и Мартынь Упит в свое время много рассказывали.
— Кажется, это какое-то немецкое заведение, — попробовал отговориться Андр. — Умеют ли там по-латышски говорить?
— Ну, ты же учился немецкому языку, — напомнил Калвиц.
Андр действительно учился и читал довольно хорошо. Но разговорной немецкой речи Пукит не находил нужным учить, требовал, чтобы вызубривали отдельные слова и фразы из «Переводчика» Шписа.[96]
— Как знать, пустят ли нас с такими тюками? — сомневался Андр.
— По лбу не ударят! — ответил Калвиц, почти рассердившись. — Видишь, на чистом латышском языке написано: «Даются напрокат». Значит, охотно берут и латышские деньги. Черт побери, разве не сами латыши выстроили эту Ригу?
Он перехватил куль под мышку и пошел к двери с таким видом, словно хотел сказать: ну, попробуйте только ударить по лбу! Наискось стеклянной двери золотыми буквами, с широкой чертой под ними, выведено: «Aug. Rentz». Чувствуя, как сильно бьется сердце, Андр протиснулся со своей ношей вслед за отцом. Тугая дверь громко хлопнула за спиной.
По лбу никто не ударил. Первое, что Андр увидел, был лист желтой бумаги в роскошной золотой раме с надписью: «Amtsbrief — Свидетельство». Внизу множество витиеватых подписей; с нижнего правого угла свисала на шелковых шнурках зеленая восковая печать, величиной с серебряный рубль. Рядом — красивая картина, но Андр не успел ее рассмотреть.
Три зеркала, высотой до потолка, украшенные стеклянными рамами, слепили глаза. Перед одним сидел какой-то господин, далеко откинув на спинку стула голову, с густо намыленным подбородком. Над ним трудился парикмахер, ловко работая подвижными пальцами. Он был в белоснежном халате, голова лысая, как у Мартыня из Личей, рыжеватые усы торчали кверху. На высоком, обитом кожей табурете сидел паренек, видный только со спины, и расчесывал медной гребенкой подвешенный к дощечке пучок длинных женских волос. Когда Калвицы, положив ношу у дверей, начали крутить в руках свои картузы, послышался голос:
— Вешалка для шляп у дверей. Повесьте и присядьте, пожалуйста.
Латышское произношение было понятным, не хуже, чем у большинства дивайских немцев. Говоривший сидел против зеркала, за столом, заваленным газетами. «Düna Zeitung» скользнула вниз, открылось полное лицо в очках, с пучками бороды по обеим сторонам подбородка. Круглый живот затянут в бархатный с крапинками жилет, по нему змеилась золотая цепочка. Конец дивана, где сидел господин, заметно вдавился.
