Калвиц остановился и, обернувшись, потянул воздух.
— Это ты так пахнешь или я? — почти с восторгом спросил он.
Андр промолчал. У него нос все время полон какого-то кисловатого запаха, как от прогорклого сала; сначала это казалось довольно приятным, но теперь было противно. Как он будет выглядеть с такой вымазанной головой, когда снимет фуражку?
— Удивительно много зелени, — сказал Калвиц. — Не будь здесь этих настилов и заборов, за которые цепляются рукава, можно бы сравнить с нашим лесом.
«С нашим лесом!..» Андр бросил взгляд на толстый каштан, почему-то огороженный зеленой деревянной решеткой, и повел плечами — даже и похожего нет!
По обсаженной деревьями улице они вышли на Ольгинскую, потом свернули на улицу Луизы. И тут остановились. Это, собственно, не улица, а какая-то нелепая площадь, от которой во все стороны расходились между домами и садами узкие щели. За высоким дощатым забором виднелась незаконченная постройка с множеством окон и неснятыми лесами. Это, должно быть, новое училище, о котором говорил Андрей. На другой стороне торчала высокая труба пробочной фабрики Хесса. И это Андр помнил. Теперь надо повернуть на Эрнестинскую, но направо пли налево, — это вылетело из головы.
Из одной щели выполз угрюмый старикашка, грохоча подвешенной на спине железной печуркой, остановился, когда Калвицы спросили о дороге. Махнул рукой, чтобы шли вслед за ним, мимо фабрики Хесса. Сегодня здесь не работали, труба с закопченным верхом и громоотводом выпускала тонкую белую, едва видимую струйку дыма. Большие ворота закрыты; около калитки сидел старик с кошкой на коленях, должно быть, сторож, и вполголоса гнусавил: «Жажду, жажду Иисуса увидеть я, жажду…»[99] Андр хмуро ухмыльнулся: горожанин! С Анной Смалкайс запрячь бы в пару, да и та на утренней молитве в Бривинях пела лучше.
На углу старик указал налево, а сам свернул направо. Андр и без его помощи увидел дощечку на стене домика — это и была Эрнестинская.
Совсем непривлекательная улица! Собственно, даже и по улица, а скорее песчаный пустырь с дощатыми мостками на одной стороне. Домики на противоположной стороне кончались, начиналась холмистая, заваленная всяким мусором и навозом песчаная площадь, откуда ветер доносил запах гниющих костей. Вдали виднелась густая зелень с красными полосками стволов агенскалнских сосен.
— На неказистой улице поселилась эта госпожа Фрелих, — уныло заметил Андр, поводя плечами.
— Да, ничего хорошего тут нет, — осмотревшись, согласился Калвиц. — Песок что зола: когда поднимется ветер, здесь, должно быть, пыльно, как в овине во время молотьбы.
Андр читал надписи на домиках: «Otto Runge», «Friedrich Winterapfelbaum», «Martin Kaddike»… Вот, нечистый! He забрели ли они в какой-нибудь прусский городишко? Ага! «Brenz Mathias» — это, наверное, и есть тот самый Матис, сосед Андрея Осиса. И тут же рядом прочел: «Hanna Frölich». Желтый домишко совсем осел в землю, подоконник чуть выше мостков. Окна сверху донизу завешены прозрачными занавесками, внутри ничего не видно.
Калитка такая узкая, что сперва надо просунуть тюки, потом пролезть самим. Вдоль соседского забора — густые кусты сирени. Обойдя угол дома, Калвицы попали во двор. Прежде всего в глаза бросилась раскидистая груша с зелеными плодами, вокруг нее цветы, огороженные заборчиком. На половине соседа Матиса в песке играли три девочки, одна из них — Марта. Через открытое окно видна швейная машина под покрывалом, расшитым яркими узорами. Напротив, прислонившись к соседскому забору, стоял еще не старый флигелек, такой маленький, что, казалось, его можно взять в охапку и переставить на другое место, если бы только на этом тесном дворе нашелся свободный уголок. Окно, открыто и во флигельке, и там на столе швейная машина, — когда обе начнут стучать, здесь настоящая портняжная мастерская.
Анна выбежала, улыбающаяся, радостная — увидела долгожданных гостей. Андрея нет дома — вообще по воскресеньям он редко бывает. Сегодня утром, словно предчувствуя, говорил о дивайцах. Она внесла вещи в домик, усадила Калвицев на скамейку под окном. Заметив, что у них запыленные сапоги, принесла две щетки. Обедать всей семьей будут у мамаши Фрелих, так заранее решили… Успокоившееся было сердце Андра опять забилось сильнее.
Чуть не силой пришлось тянуть Марту к гостям, чтобы поздоровалась, — у нее свои заботы и подружки, а этих приезжих она едва помнила. Анна присела тут же.
Марии тоже нет дома, у нее по воскресеньям всегда собрание общины. Недавно, тут за рынком, сектанты построили свою молельню. И Аннулю таскает с собой, сегодня девочка с плачем пошла. Сама Фрелих умнее. В церковь святого Мартына ходит раз в две недели, дома псалмы не мычит — на дочку не похожа.
Калвиц покачал головой.
— Удивляюсь, как может Андрей выносить это мычанье.
Анна подумала минутку.
— Терпеть не может! Но никто не спрашивает, что ему нравится и что нет. Дом принадлежит теще. Она спит и видит, когда Андрей из простого рабочего превратится в мастера на фабрике Гермингхауза.
— Разве это так трудно?
— Думаю, что нет, особенно ему. Первые годы он учился как полоумный, технические книги на немецком и русском языках читал. Теперь время, говорит, не такое. У него столько общественных дел, что ни одного вечера, ни одного воскресенья нет свободного. Андр поживет — увидит.
— Как он ладит со своей женой? — поинтересовался Калвиц. — Она, кажется, из интеллигентной среды.
— Ну, об этой интеллигентности можно думать разное! Здесь, в Агенскалне, она как белая ворона. У нее своя интеллигентность — это вы скоро увидите. К ней привыкаешь, как к своего рода легкой чесотке, которая не особенно зудит, но и не проходит. Все же увлечение Марии баптистской сектой его очень задевает. Хотя бы не таскала девчонку на эти собрания! Андрей стыдится товарищей по работе, но в семье Фрелиха ему голоса повысить не дают. — Она подумала еще немножко и покачала головой: — Нет, с женами ему не везет.
Из большого дома выплыла его владелица, рослая и тучная, с двойным подбородком, с высокой прической на голове. На солнце блеснули брошки и золотые серьги с зелеными подвесками. Лицом госпожа Фрелих почти такая же белая, как ее ночная кофта, унизанная крупными перламутровыми пуговицами. Подняла удивленно брови, будто впервые заметила посторонних, хотя очень хорошо видела, когда они шли по мосткам. Гости встали поздороваться. Это выглядело весьма воспитанно, и госпожа Фрелих, очевидно, осталась почти довольной. Старик интересовал ее мало, но тем тщательнее она оглядела Андра, который должен остаться здесь. Даже кругом повернула, чтобы оценить его со спины. О самом пока ничего не сказала. Пиджак ее не удовлетворил. Фуй! Это, должно быть, шили в деревне. Такой грубый и безобразный. В Агенскалне таких называют лимбажскими Янами.[100] Разве у папаши нет денег и он не может купить что-нибудь получше? На базаре Берга довольно приличный костюм стоит пятнадцать рублей. Конечно, не особенно добротный и ноский, но выглядит шикарно. Впрочем, не обязательно брать у Берга — у Марии в любом магазине знакомство.
Андр стоял красный, как пион. Анне было жаль его, по чем она могла тут помочь? Госпожа Фрелих объявила, что сегодня ждет гостей к обеду. Заранее она не предвидела их приезда и, возможно, угощений будет маловато, но как-нибудь обойдутся. Бульон она уже поставила вариться, шморбратен — в духовке, осталось только сбить химмельшпайзе.
Бульон и шморбратен… Андр Калвиц совсем упал духом. А когда услышал про химмельшпайзе, сердце окончательно отказало. Просто беда! Промелькнула в голове шальная мысль, нельзя ли как-нибудь сбежать от этого страшного обеда, хотя бы живот заболел. Но живот не болел и никакого спасенья не было.
Госпожа Фрелих обошла вокруг своей цветочной клумбы и грушевого дерева. Все пять груш на месте, там, где они и должны висеть. Но на песке лежит сорванный желтый цветок анютиных глазок, — должно быть, кто-то просунул тоненькую ручку сквозь щель оградки и сорвал. Госпожа Фрелих кинула гневный взгляд на трех маленьких шалуний, но ради гостей сдержалась. Девочки забрались на скамейку и смотрели через забор на двор Матиса. Подошел и Андр полюбопытствовать.
Двор Матиса походил на полукруглую песчаную яму. В самой глубине, у сарайчика, лежала перевернутая лодка с необычайно длинным килем. Лодка только что выкрашена красными, зелеными и белыми полосами. Крепкий и очень подвижный юноша в полосатой фланелевой тельняшке, с голой грудью и загоревшими до плеч руками, посвистывая, золотил на носу надпись: «Saxonia». Вдруг он перестал свистеть. Три проказницы над забором трещали, как воробушки, передразнивая и надсмехаясь. Парень постарался сделать вид, что не слышит, но это требовало слишком большой выдержки даже и от такого загорелого спортсмена, «Слышь, слышь», — прочирикала одна шалунья. «Бренц, Бренц», — дополнила другая. Матис не откликался. Тогда грянул хор в три голоса: «Матис, Натис, черт те схватит, с лодки стащит, за собой потащит!»
