Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Спишь?

Юрка кивает головой. Я тоже укладываюсь спать.

Стучат колеса. Мы едем.

По утрам пляж расцветал зонтиками. Их продавали на набережной, как мороженое. Все осеняли себя зонтиками. Кроме нас. Зато у нас была соломенная шляпа. И это было не хуже, чем зонтик. Шляпа оставляла открытыми тело и плечи, и солнце жарило их сколько хотело, и ветер обдувал с утра до вечера.

Здесь, на пляже, Юрка перестал быть только лицом и шеей, торчащей из воротничка. Оказалось, что у него есть круглые плечи, мускулистая грудь и высокие сухощавые ноги.

Я любила смотреть на его тело. Оно помогало мне лучше и полнее понимать Юрку. В ногах, сплетенных из сухожилий, была тайна Юркиной подвижности и стремительности. Они опирались на широкую, не по росту большую ступню, но зато как устойчиво стоял на земле Юрка! Мускулистая грудь — это свободное и большое дыхание… Я попыталась как-то подумать о том, что это тело не вечно, что оно состарится, одряхлеет, — и не смогла. Наверное, есть вещи, которых мы не поймем и с которыми не примиримся.

Никогда я не любила Юрку так сильно, как здесь, на юге. И не из-за природы. А потому, что здесь Юрка зажил жизнью, которую всегда осуждал. Оказалось, что он прекрасно плавает и неплохо играет в шахматы, что у него отличная память на стихи. Прочтя один только раз четверостишие, он может через два часа повторить его наизусть. Он научился распознавать сорта роз и удивлял продавщиц цветов тем, что говорил: «Не давайте мне роза цинамома, дайте лучше роза канина». Все это — и шахматы, и розы, и стихи — было «ненужно, нерационально». На это уходило время, которое в Ленинграде Юрка отдал бы своим проектам, чтению журнала «Архитектур ожурдюи» и борьбе с шефом. Но он как будто забыл обо всем на свете. У него обнаружилось много талантов, маленьких, неприменимых в жизни, непрактичных, вроде таланта составления букетов. Он часто шутил, прикидывался предсказателем изменений в природе и однажды удивил всех. Он посмотрел на чистое небо, на море, притихшее до горизонта, и сказал: «Будет дождь». Над ним посмеялись, а дождь все-таки полил.

Мы стояли под навесом, а дождь все шел и шел. Я сняла туфли, сунула их в сумку, Юрка закатал штаны, и мы побежали.

Мой дом был ближе к пляжу, чем Юркин, и, промокшие до нитки, мы прибежали ко мне. Пока мы сушились, дождь как будто начал стихать, шум за окном перешел в тихий шелест. Прошло полчаса, час, а он все не проходил и, казалось, не пройдет никогда. Он нарочно загнал нас под одну крышу и отгородил от всего света, чтобы мы острее почувствовали нашу близость. Дождь будил чувство неприкаянности, желание уюта. Я согрела на кухне чай и медлила идти в комнату. Смотрела в окно, за ним раскачивались мокрые кисти винограда. Юрка крикнул:

— Ася, куда ты делась?

Я взяла стакан чаю и вошла в комнату.

Мир сужался. Сначала он был пляжем, и морем, и чистым небом, глядя на которое Юрка сказал: будет дождь. Потом — навесом и дорогой к моему дому. Потом — домом с кухней и окном во двор. Потом — стаканом чая и звенящей ложкой. И наконец, Юркиным лицом, грудью и горячими руками. Мир стал тесным и жарким, я в нем задыхалась. Я вырвалась. Шагнула, как пьяная, к двери и остановилась.

— Аська, — позвал Юрка. — Аська…

Во дворе пахло зеленью. Дождь прошел, все блестело. От калитки уходила дорога. Она вела к навесу, а от него — к пляжу и морю. Я пошла по ней. На пляже никого не было. Я разделась и, не пробуя воду, быстро вошла в нее.

Когда я вернулась домой, Юрки не было. На столе стоял недопитый стакан холодного чая.

На другой день рано утром Юрка зашел за мной. Он кинул камешек в окно и крикнул:

— Аська, ты готова?

— Иду, — ответила я. Пригладила волосы и вышла навстречу Юрке.

У самой воды был воткнут в песок большой белый зонт. Под зонтом стоял молодой человек в темных очках и накладывал краски на кусок холста. Я подошла поближе. Мне было интересно, как он рисует в темных очках. На холсте были набросаны в беспорядке краски, и я решила, что это только подготовка. Хотела отойти, но он меня окликнул: «Постойте, одну минутку. Я хочу… (Он отложил палитру и вытер руки о штаны.)…Я хочу набросать… Где-то был карандаш… (Он начал искать карандаш и бумагу.)…Вот он. Я хочу вас набросать, это интересно, одну минутку».

Меня никогда не рисовали художники. А этот, судя по зонтику, был настоящим художником. Мне льстило, что именно меня он выбрал среди всех. Мне хотелось посмотреть, видит ли Юрка, как меня рисует художник, но неудобно было вертеть головой: ведь карандаш так и ходил по бумаге, быстро-быстро нанося какие-то линии. Через несколько минут художник отставил руку с рисунком, прищурил один глаз, пробормотал: «Любопытно, очень любопытно». И показал рисунок мне.

На ватмане была нарисована коротконогая женщина, с круглыми ягодицами и любовно прочерченной грудью. Я с изумлением смотрела на эту женщину.

— А вы хотите фотографию? — сказал вдруг художник. — Вон там, видите? Фотограф. В черных штанах, с папкой на боку. Он снимет вас и в фас, и в профиль, и даже, если захотите, выходящей из пены морской. И обрежет края фестончиками. А это, детка, не фотография.

«Абстракционист несчастный», — чуть не сказала я, но сдержалась. Хотелось выругаться каким-нибудь недопустимым, невиданным доселе образом.

— Абырпуркарбибно! — сказала я.

— Что? — переспросил художник. Он, ко всему прочему, воспринимал все всерьез. Это было уже неинтересно.

Я посмотрела на белый зонт, повернулась и ушла.

— Ты не волнуешься, что меня нет так долго? — спросила я Юрку.

Юрка лежал у моих ног и молчал. Я села рядом с ним на гальку и попробовала вытянуть из-под него кусочек полотенца. Юрка не двигался.

— Я тоже хочу на полотенце, — сказала я.

Юрка встал, встряхнулся, приложил ладонь козырьком ко лбу и сказал, глядя на пляж:

— Столько людей — и все за одним и тем же бессмысленным занятием! Ты не думаешь, что нам уже пора?

— Что «пора»? — спросила я, растягиваясь на полотенце.

— Пора в Ленинград.

Я молчала. Как это — в Ленинград? Ведь здесь так хорошо, и мы так счастливы здесь! И еще есть время. Зачем в Ленинград?

— Ну сколько можно лежать спиной вверх?

— Почему только лежать?

— А какая другая перспектива открывается перед нами? Что у нас впереди?

Я встала.

Впереди было море — море до самого горизонта, и там, на краю, на самой его морской поверхности, плавали три облака, три снежных царства, три айсберга.

…Так кончилась моя счастливая жизнь. Юрка очнулся. Он вспомнил вдруг, что сунул какой-то важный чертеж в нижний ящик стола, стол запер, а ключи увез с собой. Он вспомнил, что на следующую неделю назначено заседание кафедры и шеф наверняка выступит против Юрки.

— Ну, может, и не выступит, — уговаривала я. — Может, он уехал отдыхать, ведь он тоже устал.

— Ничего он не устал. Ему важно дать бой в моем отсутствии. Это слаще всякого отдыха. Да, наконец, и ты, — неужели тебя не волнует твоя работа?

— Но ведь меня отпустили. Нехорошо, конечно, что в такое горячее время… Но я отработаю, я буду втрое больше работать, чем все.

— А какие у вас в «Интуристе» перспективы?

— Какие перспективы? — переспросила я.

— Ну, роста, скажем?

— Очень большие. У нас библиотека. Можно читать, совершенствоваться — это приветствуют.

— Ну а движение?

— Какое движение?

— Да что с тобой, Аська? Что ты, как маленькая? Какое движение, какие перспективы? Так всю жизнь и будешь простым переводчиком? И ничего не добьешься?

Добиться? А зачем это нужно? Биться, биться. Разбиться, добиться. Чего? Гошиного места? Если я заслужу, мне и так дадут, и не надо никого бить — ни себя, ни других. Нет, правда! Я не знаю, зачем добиваться? Но как я скажу об этом Юрке? Я молчу.

— Меня будут уважать, — говорю я наконец.

— Ладно. Пойдем обедать, — говорит Юрка, — а то потом народу набьется.

В столовой уже полно. Юрка останавливается на пороге, окидывает глазами толпу и продвигается к столику за подносами, прокладывая себе дорогу плечами. Я стою, сжатая толпой у двери, и вспоминаю вдруг почему-то, как тетя Муза сказала: «На рысь он похож, глазами так и рыскает!»

Юг оставался югом. Кипарисы, и море, и прибрежная галька — все было то же. Но я не радовалась больше. Мне стало неуютно в ярко освещенном пространстве с четко обозначенными тенями. Мне не хватало ленинградских туманов, мягкости ленинградских сумерек. Здесь сутки строго разграничивались на день и ночь, а в Ленинграде еще стояли белые ночи… От здешней воды волосы у меня стали тяжелыми и жесткими, а от невской были легки и разлетались как пух.

Мы купили билеты и собрались уезжать.

У меня оставалось немного денег, ровно столько, чтобы купить по персику всем: тете Музе, Басмановой, Калерии и одинокому соседу. На севере персиков еще не было.