— У Блюхера служило очень много людей.
Они внимательно посмотрели друг на друга. Она добавила:
— Ты, между прочим, тоже служил у Блюхера.
— Это ошибка,— оказал Андрей тихо,— страшная ошибка. Но почему с ним? Как они только могли подумать? Как они могли поверить? Ведь это большевик, настоящий большевик.— Он помолчал.— Я мог бы поручиться за него. Чем угодно.
Они не спали почти всю ночь.
— Никогда в это не поверю. Это ошибка. Но ведь ошибку можно исправить. Директора посадили... Не знаю... Но может быть... Валединского сияли. За что? Непонятно.
— Им бы надо уехать отсюда, Валединским, — сказала Лена.
Теперь родители оба устроились учителями в школе соседнего поселка. За ними каждый день присылали бричку, и они ехали за пять километров. Наступила глубокая осень, дожди. Лида с сжавшимся сердцем смотрела, как они влезают в мокрую бричку, как отец держит зонт.
Как-то Мишка сказал ей:
— Слышь, Лидк. Брат говорит, Андрей: чего они тут сидят маются, ехали бы себе, однако.
Лида покраснела до слез:
— Вам какое дело! Захотим, уедем, захотим, тут будем жить.
Но уезжать пришлось. Явились из ЖКО с требованием освободить квартиру в 3-дневный срок.
Мать опять закричала: «Жаловаться, протестовать!» — но отец вдруг сказал:
— Чего там жаловаться, надо ахать!
Стали укладываться, уложили вещи, сняли со стен ренуаровскую Самари, сняли портрет Лавуазье. Антуан Лоран Лавуазье. Опять приходили чужие люди, рассматривали вещи, выносили их.
Лида с матерью шли из магазина, встретили Гущина. Он поздоровался. Мать отвернулась. Он подумал с обидой: «Ну, это вы напрасно».
Заведующий гаражам отказался дать машину ехать на вокзал, сказал, что не имеет права. Отец автобусом поехал в город, там нашел машину и вернулся на ней. Был ясный холодный день. Погрузили вещи и поехали. Их никто не провожал.
Куда они ехали? Так, вообще, в Москву. Там видно будет.
На вокзале отец договорился с носильщиками, что они достанут билеты. Он бегал, суетился, большие вещи сдавали в багаж. Было заметно, что отец успел заскочить в буфет, мать уже ничего не говорила.
Наконец все было готово, и билеты куплены. Теперь они стояли на платформе около чемоданов. Поезд должен был вот-вот показаться, уже объявили. К отцу подошли двое.
— Вы Валединский?
— Да. В чем дело?
— Пройдемте в вокзал.
— В чем дело?
Отец был страшно бледен. Один из людей показал ему что-то в ладони.
— Пройдемте.
— Но я не могу. Вот уже мой поезд.
— Ничего, ничего, пройдемте.
Поезд уже замедлял ход у платформы.
Как-то, зайдя в городе в книжный магазин, Андрей купил книгу «Лесная таксация» — учебник. Дома Лена сказала:
— Ну, что ж, с боном! — и поцеловала Андрея. Он весь вечер сидел, листал книгу. С тех пор он стал покупать и выписывать книги по лесному хозяйству.
Сдав за среднюю школу (потом оба они обычно говорили: «Когда мы окончили десять классов»), он поступил на заочный в лесной институт. В цех он уже не вернулся. Хотели его и дальше продвинуть по профсоюзной линии, но он отбился: ведь он, собственно, перешел совсем в другую отрасль. Учиться в лесном и работать на заводе, изготовляющем механизмы для горной промышленности, было нелепо, и Андрей устроился с помощью обкома в областное управление лесного хозяйства. Хотел куда-нибудь в глушь, в лесничество, но Лене там негде было работать,— она хотела в серьезную хирургическую клинику,— и они поселились в городе, в старом сибирском городе на великой реке.
В сорок первом году Мишка окончил девятый класс и мечтал через год поступить в Военно-морское училище имени Фрунзе, хотя никогда не видел моря, только Байкал.
Когда началась война, Гущину дали бронь, и он ею воспользовался. Первым делом мобилизовали Лену, она стала работать в тыловом госпитале, в большом уральском городе, ему удалось один раз съездить к ней. Была осень, густым потоком поступали раненые. Лена вышла к проходной, незнакомая, осунувшаяся, в длинной шинели, но, увидев его, просияла, побежала, сразу стала прежней. Лена жила на квартире у хозяйки — муж ее был на фронте,— туда же недавно «поставили» эвакуированных: женщину с девочкой, и у хозяйки еще дети, теснота. Лена сказала: «Нужно мне перебраться в общежитие». Спали они на кухне.
Сейчас на Урале и в Сибири было много крупных заводов, переброшенных из европейской части страны, и было много гражданского народа, так что на Андрея, молодого здорового мужчину в штатском, никто не обращал внимания. Но ему самому было не то чтобы стыдно, но как-то неприятно для себя смотреть на этих женщин и детей, тянущихся с запада, на этих молоденьких мальчиков-бойцов.
Едва взяли Мишку и он дымным морозным днем уехал в красной теплушке на запад по стонущей от напряжения сибирской магистрали, Андрей прямо с вокзала пошел и заявил, что отказывается от брони и уходит в армию. Он окончил краткосрочные курсы политработников и был направлен замполитом в батальон аэродромного обслуживания. Их БАО обслуживал тяжелые бомбардировщики.
Аэродром находился неподалеку от дачной станции. Немцы уже были далеко отсюда, и по платформе гуляли девушки с сержантами, гудела электричка. И все было мирно с виду, спокойно. Но заделывались пробоины в фюзеляжах, заливалось горючее в баки, подвешивались под плоскостями тяжелые бомбы. Перед вечером, когда уже начинали сгущаться сумерки, отрывались машины от полосы, ревя, разворачивались над лесом, по три, с одинаковым интервалом, еще, еще, еще, и ложились на курс. И наступала тишина. Тишина ожидания. Рано-рано, едва начинал брезжить рассвет и слипались глаза у дневальных, Гущин почти всегда выходил из землянки и прислушивался. И вот вдали, очень далеко, почти нереально, возникал гул, он медленно приближался, усиливался, переходил в рев, это, едва не задевая сосен, разворачивались над лесом вернувшиеся родные самолеты. Но не вое возвращались. А один бомбардировщик не дотянул до аэродрома двух километров, рухнул, весь издырявленный, как решето, и взорвался. И еще одна братская могила появилась на тихом дачном кладбище. Над ней не обелиск, не крест, а искореженный винт-пропеллер.
Потом аэродром перебазировался на запад, ближе к врагу, потом еще дальше на запад.
Через два месяца после победы к нему приехала Лена и пробыла целую неделю, все над ним подтрунивали, что жена майор, а он лишь капитан.
Демобилизовался он раньше, чем Лена, но она до этого перевелась в госпиталь в их город и была уже дома. В обкоме его спросили:
— Ну как, Гущин? Думаешь лесной институт оканчивать?
Он удивился:
— Конечно.
— Ну, так вот, есть для тебя работа. Лесной кончаешь, в авиации, можно сказать, служил. В общем, хотим тебе доверить авиационную охрану лесов, парашютно-пожарную службу. Дело важное и интересное. Соглашайся.
И он согласился.
В глубине большого двора, во втором этаже бревенчатого двухэтажного дома уже были пять комнат его «конторы». Но, боже мой, что творилось кругом. Внизу помещалась какая-то артель по пошиву шляп и кепок, рядом на площадке жили люди, на крыльце и в подъезде на лестнице визжали ребятишки, бродили куры. Андрей, привыкший в армии к порядку, был поражен. «Надо, чтобы их всех выселили,—подумал он,—иначе невозможно». Его встретила пожилая милая женщина.
— Голубева,— представилась она.— Я тут пока и бухгалтер, и счетовод, и машинистка. Штаты ведь не укомплектованы.
Он прошел к себе в кабинет, сел за стол.
— Товарищ Голубева!
— Слушаю вас.
— Карту нужно, большую карту всей территории, нам доверенной. Где можно достать?
Теперь он с головой ушел в работу. И в институте нужно заниматься, и тут хлопот полон рот. Он требовал выселения из дома всех посторонних — обещали помочь — и набирал штаты, и торчал на аэродроме, и читал-читал все, что ему доставали по вопросу о лесных пожарах, начиная с более чем полувековой давности записок академика Обручева и кончая сегодняшними сводками и опытами тушения. Его все интересовало. Еще по сути ничего не было организовано и подготовлено. Хорошо хоть, кончался пожароопасный период. Появилась статья в областной газете и снимок: он, Гущин, стоит около карты. Газетчики любят такие вещи: тайга, пожары, парашютисты — романтика! Польза статейки была в информационности: теперь парашютисты могли узнать об этом деле.
Однажды Андрей сидел в конце дня у себя в кабинете. За окнами было еще светло, но в комнате уже можно было зажечь лампу. Однако Андрей сидел, задумавшись о чем-то, глядя на висящую перед ним карту, уже не различая на ней почти ничего, лишь зная все по памяти. Должно быть, он сидел так довольно долго. В дверь постучали, и Голубева, просунув голову и удивившись тому, что он сидит в темноте, сказала:
