Открытие всегда приносит человеку радость, особенно молодому, подростку, полному еще не утоленной жажды видеть, узнавать новое. Саша, которую мать держала, пожалуй, слишком коротко привязанной к дому, а в гимназии учили слишком мертво, книжно, была переполнена этой жаждой. И здесь, в пути, ничего не пропускала равнодушно: для нее не было мелкого, скучного, а все интересно, важно.
Когда мать купила проездные билеты, Саша попросила ее:
— Покажи мой!
— Оба одинаковы. Тебя уже не провезешь без билета.
— Разве я не стою билета? — сказала девочка задиристо.
— Здесь это никого не интересует, здесь глядят на рост. Тебя, такую дылду, не выдашь за ребенка и не спрячешь.
— Вот и хорошо, замечательно! — порадовалась девчонка, что стала дылдой. — А я обманом и не поехала бы.
— Обманывать никто не собирался. — Мать подала билеты. — Вот оба одинаковы.
Да, ни малейшего отличия: и размер, и цвет, и пристани, и цена — все одинаково. Но Саша все-таки долго сличала их и, когда один показался ей чуть поярче, решила по-детски:
— Этот мой, — и положила в карман платья.
— Куда? Зачем? Потеряешь, — всполошилась мать.
— А спросит контроль…
— Предъявлю я.
— А если я буду не с тобой…
— Прибежишь ко мне. Давай обратно!
— И ты можешь потерять.
— У меня надежней. У тебя нет такого места.
— Будет, сделаем. — Саша начала застегивать карман с билетом английской булавкой и, застегивая, приговаривала гордо: — Он мой, и лежать ему у меня. Ты свой не потеряй, а я не потеряю.
— Шальная девчонка, — наградила ее мать.
А Саша в ответ миролюбиво, с торжеством и радостью:
— Не шальная, а взрослая. Не беспокойся, мамочка! — поцеловала мать и убежала, подпрыгивая совсем не по-взрослому.
Весенний вечер шел лениво: сперва нехотя садилось солнце, потом долго, многоцветно горела заря. И Саша, стоявшая перед зарей, светилась поочередно отражением желтого, красного, лилового…
Была самая высокая вешняя вода. Не в силах вместить все многоводье в постоянное русло, река широко разлилась по луговому берегу, на горном заполнила все распадки, овраги, низинки, вплотную придвинулась к побережным селам. Получилась необозримая, постоянно меняющаяся картина причудливого смешения проток, озерков, заливов, отмелей, перешейков, лесистых и голопесчаных островов, мысов. И везде — рыбацкие костры с котелками над огнем, парусные и весельные лодки.
На пригреве, среди нежно зеленеющих первыми листьями лозняков и ольшаников, вздымались снежно-пенными волнами купы цветущей черемухи. Там самозабвенно распевали соловьи. В сосновых и еловых борах грустили кукушки. Где сердито, громко, где тихо, ласково река неумолчно разговаривала с берегами, с пароходом, волна с волной. Эта география была так пленительно прекрасна по сравнению с той, что учили в гимназии по книжкам и карте!
…Она стояла так долго, что капитан парохода, бывалый, заботливый старичок, встревожился: глядит-глядит да и сиганет за борт. Случалось. Молоденькие любят расставаться с жизнью не как придется, а по-особому, шикарно. Либо стреляются, либо топятся. Передав управление своему помощнику, он спустился с капитанского мостика и молча остановился рядом с Сашей. Она заметила его и спросила:
— Я мешаю?
— Нет, нет. Можешь стоять. Я только хочу предупредить: не застаивайся слишком долго. Застоишься, заглядишься, а пароход в тот момент сделает почему-либо неожиданный толчок — и… — Он не стал договаривать.
Саша поняла без этого и немножко отступила.
— Интересно? — Капитан кивнул на реку седоволосой головой.
— Очень.
— Наше плесо, значит, где Самара, Жигули, Казань, самое красивое на Волге. Ради него многие ездят к нам из большого далека.
— А мы в Казань, — радостно поделилась Саша.
— Стало быть, увидите всю главную волжскую красоту.
— Мы еще и в Архангельск и дальше по Белому морю, — продолжала радоваться Саша. И заикнулась уж сказать про Лапландию, но спохватилась: «Тогда придется рассказывать про отца», а этого она избегала и круто перевела разговор: — Вы, дедушка, давно плаваете?
— Всю жизнь, с малолетства.
— И все капитаном?
— Нет. Сперва мальчиком при кухне, поваренком, потом матросом, потом… Сразу в капитаны нельзя, надо долго топать.
— А вот у Жюля Верна есть книжка, так и называется: «Пятнадцатилетний капитан».
— То в книжке, а в жизни скоро не выходит.
— И по морю плавали?
— Было дело.
— Страшно?
— Ничего такого.
— А говорят… — Саша так сильно тряхнула головой, что одна из кос перекинулась через плечо на грудь.
— Море, конечно, любит попугать, иной раз так напыжится, рассердится — ну вот проглотит весь корабль. Испугаешься, и станет страшно. Но не надо пугаться. Пусть оно что хошь вытворяет, а ты все равно не бойся, знай: ничего не случится — и весь страх пройдет.
— Я так и сделаю. Спасибо! — поблагодарила Саша и перебежала к матери, чтобы рассеять ее страхи перед морем. — Мама, мамочка, капитан говорит, что не надо пугаться и тогда не будет страшно. Страх не в море живет, а в нас.
Заря наконец погасла, многокрасочный вечер перешел в однообразную, темно-лиловую ночь. На реке зажглись сигнальные огни, по берегам осветились дома и храмы. Освещенные празднично, богато пасхальными огнями, храмы напоминали скопления звезд, спущенные с неба на землю.
Истекал последний, двадцать четвертый час суток. Еще несколько минут — и начнется самый великий день на православной Руси — светлое Христово воскресение. На пароходе никто не спал: христианам полагалось бодрствовать эту ночь по вере, иноверцы не спали из уважения к христианам, своим спутникам.
Ровно в полночь навстречу пароходу донесся гул большого церковного колокола, через несколько секунд загудел колокол позади парохода, еще через секунду зазвонили справа и слева. Потом к большим колоколам присоединились меньшие — ударили во вся.
Верующие пассажиры начали креститься и шептать: «Христос воскресе…» Катерина Павловна достала из корзинки два красных яйца, одно себе, другое Саше. Потом они стукнулись яичками, мать сказала: «Христос воскресе», дочь отозвалась: «Воистину воскресе», и поцеловались. Это называлось похристосовались. Дальше съели по яйцу, немножко ветчины, творогу, кулича — это называлось разговелись.
Места между Самарой и Казанью многолюдные, волжские берега густо заставлены городами, городками, большими селами. Везде много храмов. Освещенные празднично, храмы в ту ночь будто сдвинулись еще тесней. И не успеет скрыться за ночной темнотой или за береговой кручей один, как впереди или сбоку уже открывается другой. А колокольные звоны несутся сразу со всех сторон, сливаются, перебивают друг друга, каждый старается перещеголять всех. В эту ночь звонят самые лучшие звонари, самые большие любители колокольного звона.
К утру храмы начали потухать. Народ пошел по домам. Каждый шел с горящей свечой. Ночную мглу прошили множеством цепочек из мерцающих, маленьких огоньков.
А колокола… Большие гудели протяжно, тяжко, зовуще в далекий-далекий путь, на трудный подвиг; маленькие трезвонили, тенькали, дзинькали легко, быстро, весело, как бы приглашая всех пуститься в пляс.
Рассвело. Потухли храмы. Разошлись по домам, растаяли людские цепочки с огоньками. Но колокола продолжали гудеть, петь, звать, грустить, радоваться. И так будет всю пасхальную неделю. Все это время храмы открыты, звонить может всякий желающий.
— Приляг, Сашенька, засни! — уговаривала мать.
А девчонка без присяду металась по пароходу: то на корму — бросить последний взгляд, попрощаться с уплывающим селом, то на нос — встречать новое выплывающее село, то к одному борту, то к другому, чтобы углядеть все огни и огоньки, услышать все звоны.
Наконец умаялась и, когда другие, выспавшись, начали вставать, прилегла и заснула с таким чувством, будто звон подхватил ее и она порхает вместе с ним то ввысь, к небу, то вниз, к земле, то промчится над рекой, то ударится о высокий берег. И жутко и радостно.
Разбудил ее сильный толчок парохода о дебаркадер. Сразу из-под одеяла Саша кинулась к борту и ахнула:
— Какая прелесть! Мама, мамочка, иди погляди!
— Ну, чего опять… — Катерине Павловне в постоянных заботах о муже, о деньгах ни о чем ином уже не думалось.
— Но это грешно не поглядеть, — настаивала дочь.
Тогда мать сдалась, и обе сошли на берег.
Высокий мыс искривленным рогом сильно вдавался в реку. Так же искривленно вытянулось по нему село. Улица травянистая, едва заметно тронутая следами колес и пешеходов. Здесь был тупик, ходили и ездили только свои люди. Крутые склоны мыса, обдуваемые волжским ветром, колыхались волнами бело-розовой пены зацветающих яблоневых садов. На самом кончике мыса белым маяком под золотой крышей стояла церковь и звонила всем сонмом своих колоколов. Неподалеку от нее ярко разодетая молодежь водила хоровод. Рядом другая группа молодежи качалась на качелях, укрепленных промеж двух высоких, почти с колокольню, берез.
