Подальше, почти у двери, сидит бородатый Тауров… Андрей Данилович настороженно приостановил на нем взгляд: дочь его присела рядом с доцентом и, слушая Таурова, прямо-таки не отрывала от него глаза. Еще бы! У него готова докторская диссертация, и он станет самым молодым в городе доктором наук. И бороду он отрастил только для того, чтобы не показаться при защите очень уж юным для этой высокой научной степени. А ученые сейчас в моде, вот и старается дочь не проронить ни одного слова доцента. Но откуда ей знать, что Тауров для своих работ поднимает то, что обронит по пути Александр Васильевич Булычев? О таком почему-то говорить вслух не принято.
Ел Тауров со вкусом, умело. Немного одного, немного другого. Между тем и другим — глоток вина, округлая эффектная фраза.
Интересней всех ест, конечно, профессор Булычев. То есть ест он совсем неинтересно, по-мужицки: проголодался и уничтожает все подряд, чтобы поскорее насытиться и снова заняться делом или полезным разговором. Воловатый, медлительный, с тяжелыми темными веками и густыми бурыми волосами на крупном костистом черепе, уложенными вбок так, будто он их не причесывал, а мокрыми забрасывал туда по утрам рывком головы и приглаживал ладонью. Профессор любил поговорить, и хотя говорил он неторопливо, нудновато тянул слова, но когда говорил, то все вокруг замолкали. Впрочем, в памяти сохранилось и время большой молчаливости профессора. Было это в тот год, когда друзья жены собирались у них в доме крайне редко, если же приходили, то больше хмурились, чем спорили, сама жена ходила растерянной и подавленной, перед уходом на работу у ней подрагивали щеки и жалко морщился нос, а у Булычева, — он заведовал в институте кафедрой, — были большие неприятности: к нему все приезжали какие-то авторитетные комиссии, все что-то проверяли. Должно быть, изнервничавшись, издергавшись, Александр Васильевич однажды приехал к нему в сад и предложил:
— Возьми меня в работнички. Поразмяться надо, поработать физически.
Стал приезжать в сад чуть не каждый вечер. Выкопали они с ним яму для парников, поставили новый сарай… Настоящей работы он ему, конечно, не доверял: хоть и ученый, а навыка-то нет. И правильно, что не доверял… Помнится, срезал он «на кольцо» ветки яблонь. Работа тонкая, почти ювелирная. Ошибись — и нанесешь дереву рану, которая потом долго не заживет.
Нарезав веток, собрал их в охапку и отнес к сараю. Вернулся и увидел — вот черт! — Булычев, войдя в раж, пыхтел с острым садовым ножом в руке над яблоней — сам срезал ветки.
Увидев его, профессор смущенно моргнул.
Да и было отчего смущаться: успел уже срезать две ветки — резанул прямо по круговому наплыву. Так грубо резанул, что аж злость взяла.
— Что ты наделал?! — сам не заметил, как перешел с Булычевым на «ты». — Вот голова!.. Выше чуть надо резать… Выше! Сада никогда не видел? Да?
Сходил за садовым варом и замазал раны. Стало жалко смущенно сопевшего профессора, и он, решив отшутиться, усмехнулся и примирительно сказал ему:
— Веточки лучше потаскай. А за нож не берись, пока не научишься. Сам знаешь, как бывает: работник всегда поначалу черную работу делает. Вот когда научится… Тогда уж хозяину остается только сидеть да покрикивать. Да от комаров отмахиваться.
Оба через час забыли про случившееся, но с тех пор невольно так повелось, что в саду он всегда переходил на «ты» с профессором.
А неприятности на работе у Александра Васильевича были очень серьезные. Сейчас, вспоминая то время, только диву даешься, как иногда легко люди могут заплутаться в жизни, принять белое за черное, а черное — за белое. Даже смешно как-то вспоминать… А тогда было не до смеха. В областной газете появился фельетон «Коллекционер мух». Опять-таки смешной фельетон, остроумный, но при чтении его брала оторопь: речь в фельетоне шла о «псевдоученом» Булычеве. Выходило, будто Александр Васильевич занимается черт-те знает каким странным делом: коллекционирует… мух, их у него сотни, кормит он мух изюмом и дрожжами (а за дрожжами а те годы хозяйки выстаивали большие очереди!), для прокорма насекомых только и работает да еще подбивает студентов рыскать по магазинам в поисках дрожжей. Понятно было, что все не так смешно и просто, как это хотел представить автор фельетона, но все равно досада взяла до слез: близкий человек, ученый, умный, а докатился — публично высмеивают. Не мог, что ли, чем-нибудь посерьезней заняться?
Из-за странности факта фельетон с молниеносной быстротой распространился по городу.
Зашел в заводскую столовую, а там грязно, полно мух. Жужжат над поднимавшимся из тарелок паром, темными облачками роятся над хлебом. С веревочек под потолком свисают черные от мух гирлянды липучек. Вызвал заведующую, отчитал ее, а рабочий за соседним столиком и говорит:
— Нынче мухи-то в цене: профессора их мешками скупают.
Ехал в трамвае. Полная женщина в белом с горошками ситцевом платке, завязанном под подбородком, рассказывала другой:
— Стока он энтой пакости развел, профессор-то, старикашка, что полполучки на их тратит, на мух, значит. Смех и грех. Сластями, вишь ты, закармливает, словно как внучат своих.
А та, другая женщина, в ответ сделала страшными глаза и непонятно по какой аналогии сказала:
— А я чтой слыхала… Соседка сказывала, врать не станет. Девочка шести лет с неделю как пропала, и будто люди видели, как ее черный какой-то, с усами, в машине увез. Приманил яблоками да конфетами — и умыкнул.
Тошно стало от подслушанного разговора. Он вылез из трамвая и пошел к Александру Васильевичу — составить обо всем свое собственное твердое мнение. Пришел и засиделся за полночь. Время пролетело так быстро, что казалось — он даже ни разу не моргнул, не оторвал от профессора взгляда. Мух в домашней лаборатории Булычева, действительно, было много. Но каких!? Они не жужжали, не летали по комнатам, не тыкались в стекла, а мирно жили себе в трех пробирках. Маленькие, почти и не видимые глазом, ютились они там сотнями, а окраска у них была такой богатой, что когда он поднес к пробирке с мушками большую лупу, то ему почудилось, будто в стеклянной трубочке заключен кусочек живой радуги. Профессор, врач по специальности, написавший еще в молодые годы огромный — можно оглушить человека — том «Клинической диагностики», увлекался изучением наследственности, и по его словам, для такой работы эти удивительные мушки были незаменимы. Хромосомы, гены — все это было таким волнующим, что кружилась голова. Пускай даже Булычев заблуждается (в самом деле, не ему же судить профессора), только ради одной мечты овладеть природой наследственности можно пожертвовать всей жизнью. Когда прощались, то Александр Васильевич, улыбаясь, бодрясь, но все-таки не без горечи сказал:
— Приходил ко мне корреспондент из газеты. И ведь не мальчишка, человек средних лет, очень интеллигентный с виду. Слушал, записывал, смотрел в микроскоп, удивлялся. А потом — фельетон. Как можно?.. Повязка какая-то у людей на глазах. Но скоро снимут, снимут повязку, и тогда потребуют от нас, от ученых: хватит пустяками заниматься, хватит васильки из овса выращивать, выкладывайте настоящие работы, — он постучал кулаком по массивному письменному столу с микроскопом на одном конце и весами на другом, с бурыми пятнами на зеленом сукне. — А я и выложу. Отсюда выложу. Вот, пожалуйста… Спасибо, может быть, скажут.
Ну и выложил впоследствии. Не ахти что по нынешним-то временам, но выложил. И сказали ему спасибо.
А сейчас ест и щурится от удовольствия. Аппетита за тот год не потерял. Вот мужик — сила!
Перехватив взгляд Андрея Даниловича, профессор засмеялся и громко спросил:
— Что смотришь, Данилыч? Как запасы твои уничтожаю? Успокойся… Все. Сыт, — отвернулся и сразу забасил о другом: — Алла Борисовна, дорогая моя, а у меня для вас, между прочим, новость припасена, — подвинулся, отодвигая плечом соседа, и освободил рядом с собой место. — Сядьте-ка сюда, сядьте.
Она поднялась и пошла, протискиваясь в тесноте, вокруг стола. По пути с интересом спросила:
— Что за новость? Почему сразу не сказали?
— Приберег на сладкое, — хохотнул профессор. — Смета на строительство второго здания детской клиники утверждена.
Жена стала пробираться быстрее, споткнулась в тесноте и повалилась на Ряховского. Тот, растерявшись, неуклюже обнял ее, и Вохмин засмеялся:
— Андрей Данилович… Смотри-и…
А профессор широким жестом отставил далеко от себя пустую стопку, потом, освобождая место, сдвинул и посуду. Жена наконец добралась до него, и он принялся, рассказывая, водить по скатерти черенком вилки, словно набрасывал для наглядности на столе чертеж.
У жены заблестели глаза. Все, теперь для нее ничего другого не существует.
Александр Васильевич довольный, что обрадовал ее, окинул взглядом сидящих за столом и спросил:
