Похрустывая новыми сапогами, рассыпая орденами мягкий звон, догонял он ее за госпиталем и брал под руку.
Ночью снова открывал в палате окно, смотрел на город, на звездное небо, и жизнь впереди казалась большой, бесконечной, наполненной глубокого смысла (войну он не принимал во внимание, не верил, что его могут убить).
Прошло больше двадцати лет. И вот…
Андрей Данилович завозился на кресле, и парикмахер спросила:
— Беспокоит?..
— Нет, нет… Так я, — волосы потрескивали под жалом бритвы, но бритва ходила по лицу неощутимо, легко.
…У госпиталя он больше не был: не хотелось воспоминаний. А на стройку зачастил — не проходит и двух недель, как едет посмотреть на дом. И сам не знает — зачем? Едет, старается представить, насколько выросли стены, но всегда оказывается, что поднялись они повыше, чем он предполагал. Домой возвращался хмурым, усталым.
— Освежить? — спросила женщина.
— А-а?.. Да, да. Освежить… Лучше «Шипром».
Одеколон покалывал кожу. Она отерла его лицо салфеткой, и Андрей Данилович открыл глаза. Морщины па лбу распрямились, стали не так заметны, а лицо побелело, словно от бритья и одеколона с него сошел загар. Вставая, увидел в зеркало, как к женщине подошел парикмахер-мужчина в распахнутом халате.
— Ольга Александровна, одолжите бритву, — попросил он.
Она выдвинула из стола ящичек.
— Берите. Все тут.
В ящичке лежал набор бритв с разноцветными ручками. Парикмахер выбрал одну и сказал:
— С легким сердцем вы всегда выручаете, поэтому и бреют ваши бритвы отлично. А вот я как-то у Осиповой попросил, так работать невозможно: елгозит по лицу клиента и все тут. Видно, жаль ей бритву-то было давать.
— Любить, Коленька, свою работу надо, да за инструментом следить, — усмехнулась женщина. — Вот и не будут бритвы елгозить.
Прохлады к вечеру не прибавилось, небо на закате было красным, и улицы казались розовыми. У машин на поворотах загорались ветровые стекла. Дома нагрелись за день, от стен пахло жаром… Кран на строительстве, позванивая, легко поднимал с земли штабели белых кирпичей — уже на уровень четвертого этажа. Кирпичная укладка огненно бордовела наверху, словно накалялась в отсвете заката; каменщики поспешно — будто боялись обжечь пальцы — хватали кирпичи, бросали на такой же пламенеющий слой раствора, постукивали по ним рукоятками мастерков.
Не останавливаясь у забора, Андрей Данилович обогнул дом по твердой изрытой земле. Возле проема будущего подъезда стоял молодой рабочий в спецовке и с серыми засохшими каплями раствора на носу и щеках.
Подойдя к рабочему, Андрей Данилович молча поглядел наверх и по сторонам. Спросил:
— Здесь работаешь?
— Допустим — здесь. А что?
— Да так… — вяло пожал он плечами. — Квартиру дают, вот и пришел посмотреть.
— А-а… Глядите, глядите, — снисходительно ответил тот, снял с руки большие рукавицы и похлопал ими, вздымая пыль. — Закурить не найдется?
Взял из пачки папиросу и спросил:
— На каком этаже квартиру дают? Покажите. Отделаем, как конфетку.
— Не знаю, — ответил Андрей Данилович.
За забором стройки, во дворе квартала, играли в волейбол. Людей не было видно — только слышались тугие удары да по кривой над забором взад-вперед ходил мяч.
— Интересно, а с материалами у вас как? — спросил Андрей Данилович.
— Да как… Всяко. Но в общем — не жалуемся. Хватает.
— А горячую воду сразу подведут? Газ? Или потом наканителишься?
— Сразу. Все сразу — и газ, и ванна тебе… Грей кости хоть каждый день.
— Значит, сразу? Та-ак… В срок-то, поди, не уложитесь?
— Почему это не уложимся? — рабочий бросил окурок под ноги и носком ботинка ввинтил огонек в землю. — Будь спок, папаша, не волнуйся: все будет в норме. Идем с опережением графика, в три смены вкалываем.
«И что я сюда езжу? — с тоской подумал Андрей Данилович. — Зачем?»
На грушевом дереве в саду — в который уж раз за все годы! — оформились плоды; большие ветки колыхались даже от легкого ветерка, и груши дробно стучали по крыше дома. Деревья сплетались кронами, и сад накрывал зеленый колеблющийся навес; когда утрами навес этот пробивали первые лучи солнца, то казалось: золотые струи дождя падают сквозь листву на землю.
Утром сад светится, а вечером здесь своя прелесть: тишина, оторванность от наполненных грохотом улиц и густой воздух.
Взяв с собой книгу про агрикультуру, Андрей Данилович вышел в сад, походил по дорожкам, сгибая поясницу под отяжелевшими от яблок ветками, а потом сел за столик под грушу и стал читать. Последнее время старая книга с новой силой притягивала к себе, волновала и первобытной, наивно-безыскусственной поэтичностью строк и его собственными пометками, сделанными в ней давным-давно. Любопытно было наталкиваться на места, когда-то подчеркнутые им, и словно вглядываться со стороны в самого себя, восстанавливать прежние чувства и мысли. «Амбары должны быть расположены повыше, вдалеке от всяких зеленых насаждений, от навоза и хлева, и в месте прохладном, доступном ветрам и сухом». «Особенно надо остерегаться, чтобы не складывать зерно в месте слишком холодном или слишком горячем, ибо то и другое его портит, заставляя терять природные его свойства». Или вот: «При хорошем унавоживании тем больше будет урожай, но нужно при этом глубоко перекапывать почву…» «Два сорта земли под яровые засевайте пораньше, а именно: глинистую и каменистую землю. Почему? Я скажу вам: …глинистая земля слишком затвердевает, а каменистая высыхает и трескается. Поэтому такую землю надо засевать пораньше, чтобы семена могли питаться еще зимней влагой». А здесь совсем смешно, никак и не вспомнить, из каких соображений он это подчеркнул: «Выбирайте себе чабана, чтоб не был вспыльчив; сердитый чабан будет плохо загонять овец, отчего они могут погибнуть. Если вы увидите, что овцы на пастбище уходят от чабана, когда он приближается к ним — это значит, что он нехорош для них». А вот трактат Альберта Великого «О растениях». Почти каждая строчка подчеркнута коричневым карандашом… «Прививщики берут небольшие ранние побеги… Такие побеги, будучи привиты, быстро открываются в подвой и выпускают в него корневые вены, через которые сосут питание лучше, чем из земли… Высокие же травы, достигающие корнями самой глубины, перехватывают питание у деревьев… Можно посеять тонкую, как нити, траву, которая втягивает пищу только с самой поверхности, а не из области древесных корней». Да чего там! Много в книге его пометок — все волновало, все казалось интересным, важным. Долистав ее до конца, Андрей Данилович опять вернулся к началу, дошел до выдержек из поэмы Вандальберта Прюмского «О названиях, признаках, культурах и климатических свойствах двенадцати месяцев». Замелькали названия месяцев: январь, февраль, март, апрель, май… Наконец, август. Интересно, как о нем думали в восьмом столетии? «Жаркое солнце побуждает златовласую Цереру завивать спелый колос: земледелец готовится к жатве, на полях появляются по́том покрытые работники. И хотя золотой эфир еще рождает временами долгие молнии, небо дрожит от сильного грома, а воздух рассекается проливным дождем, — пора веселой осени завершает лето. Тогда жатва становится самой большой и настоятельной заботой людей, и всей молодежи приходится браться за уборку посевов — из страха, как бы внезапный дождь не захватил созревшие всходы и земля не насмеялась над недальновидным тружеником…»
Ни один праздник, помнится, не будоражил так деревню, не возбуждал, как возбуждала ее веселая пора уборки. Летом, после сенокоса, деревня замирала на какое-то время, словно все отдыхали, лежмя-лежали на полатях, на сеновалах. Даже гармонь по вечерам играла реже: еще не до веселья всем было, кощунственной казалась бы всякая лихость; собираясь вместе, люди, сидя на завалинках или на бревнах или просто стоя кучками у правления колхоза, разговаривали о пустяках, о том, о сем, а о главном, об урожае, пока помалкивали. И вот он — первый день… Солнце еще не взошло, еще только-только забрезжило за окнами мутным светом, будто черноту ночи подразбавили молоком, а деревня уже ожила: слышатся громкие крики, смех, хлопанье калиток, тяжкий скрип петель на открываемых воротах, скрежет тележных колес… Дома разом пустеют, зато далеко в полях мелькают цветастые бабьи платки да быстро потемневшие от пота мужские рубашки.
Эх, съездить бы в деревню, пожить там, ни о чем таком особом не думая, поработать на сенокосе так, чтобы от косы истомной тяжестью наливались плечи, набрать бы пригоршню спелых зерен пшеницы и пересыпать зерна с ладони на ладонь.
Мечтать помешал Александр Васильевич Булычев — приехал к ним. По старой привычке он нет-нет да и заезжал в сад: видно, тянет — и его труд сюда вложен.
Андрей Данилович услышал, как Булычев загудел у крыльца:
