Растворов, выпив водку, привычным жестом, с форсом, швырял пустую рюмку через плечо. Она падала на пол и разбивалась. Шестая, седьмая, восьмая...
Тетушки, заслышав звон стекла, перепуганные, заглянули в столовую. Аркадий небрежно сказал Вадиму:
— Эти стекляшки я тебе куплю. Завтра же. Или из дому принесу. — На его лице проступила влажная багровость.
— Я знал, что ты свалишь меня,— пробормотал Панкратов, старательно пытаясь пристроить очки на своем носу. Азарт, черт возьми! — Он положил голову на плечо своей Маруси и прикрыл глаза, щупленький подросток с жиденькой бородкой. Маруся, улыбаясь, осторожно вывела его из-за стола.
— Готов,— отметил Названов со снисходительной любовью старшего.— Хороший человечек. Оригинальный. Умница.
— Маруся лучше,— сказала я.— Этакая породистая. Великанша. И красивая...— Я вдруг ухватилась руками за край стола,— опять показалось, что стол уплывает от меня.
— Что с вами? — спросил Названов.
Я засмеялась.
— Так, ничего... Жарко.— Щеки мои были охвачены огнем. В комнате сгустилась духота. От разлитого по столу шампанского исходил кислый запах.
— Надо, пожалуй, выйти,— предложил Гриня.— Здесь можно задохнуться. Толя, пропусти нас.
За нами, откликаясь на зов музыки, вылезли из-за стола остальные.
В гостиной Феликс Панкратов, оживший на свежем воздухе и просторе, уже включил магнитофон. Маленький, верткий, крикливый, он ухватисто держался за свою Марусю, как за колонну, и пытался ее кружить.
— Потанцуем? — спросил Гриня, задержав меня.
— Мне лень,— сказала я.— Ноги не слушаются... Хочу постоять у раскрытой форточки.
— Пройдемте к Вадиму, там можно открыть дверь на балкон.
АЛЁША. У входа в столовую и в самой столовой, разделенной надвое, шумели, толпясь, люди. Кое-кто уже был навеселе. Двери во вторую половину, где стояли праздничные столы, еще не отворяли, и этим подогревалось нетерпение. В помещении было тепло: топились две печки,— и ребята, сняв пальто и полушубки, расхаживали в выходных костюмах, при галстуках, побритые и причесанные.
Катя Проталина, легкая, хлопотливая, раскрасневшаяся, в белом фартучке, не ходила среди толпы, а как бы летала над ней. Пробегая мимо меня, задержалась на секунду.
— Я сяду с тобой, Алеша, ты не возражаешь? — И ускользнула, не дождавшись моего ответа: она старалась сделать стол самым красивым из всех, какие сейчас приготовлялись на земле.
Ее помощник Федя, полыхая жаром пухлых щек, пристроился в углу и каждому входящему подносил по стопке и по ломтику хлеба с пряно пахнущей, в крупинках перца килькой — для начала.
Леня Аксенов от стопки отказался.
— Не признаю, знаете ли, ничего предварительного. Предпочитаю основное. Это солиднее.
Наконец двери медленно и со скрипом, показавшимся в молчаливом ожидании пронзительным, отворились. В проеме, загораживая от взоров любопытных накрытые столы, возвышался Дед Мороз в красной из кумача шубе, с бородой из пакли, с наклеенными лохматыми бровями и оранжевым носом; видно было, что и костюм и грим сделаны наспех, из ничего, сидело все это вкривь и вкось, но нам казалось, что наш Дед Мороз самый лучший, самый добрый и красивый на свете. Все узнали в нем Трифона Будорагина, а в Снегурочке, стоявшей рядом,— Анку, хотя она и скрыла лицо под бумажной маской.
Трифон низко, касаясь рукой пола, поклонился и, потешно меняя свой бас, произнес:
— С наступающим Новым годом вас, строители и романтики! Имя мое — Мороз, фамилия — Сибирский, я ваш друг и брат, не боитесь меня. Прошу вас, гости дорогие, к нашему столу выпить по чарке, чтобы Новому году не скучно было находиться в нашем обществе. Снегурочка, приглашай, ребята робкие, стесняются.
— Заходите, мальчики,— сказала Анка.
В помещении оживленно зашевелились, повалили к двери. Трифон предупредил с угрозой:
— Прошу без нахальства, по одному, а то мне придется применить санкции...— Он щелкнул пальцами, и ему сейчас же подали аккордеон. Так под звуки марша мы и перешагнули порог, вступая в новый год.
Длинные дощатые столы резали глаза непривычной белизной. Их накрыли простынями. Удивляла сервировка — пестрое смешение всего того, что имелось в нашем кухонном хозяйство: тарелки разных калибров, стаканы, железные кружки, аккуратно отпиленные березовые кругляши, сырые и сочные, покрытые бумажными салфетками, а на них пирожные, конфеты, апельсины. И выстроившиеся в очереди бутылки... Стены были украшены елками, из угла в угол протянулись гирлянды разноцветных фонариков...
— Алеша, я здесь! — крикнула мне Катя.— Пробивайся сюда! — Она была одета в светлое легкое платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди, точно праздновала не Новый год на Ангаре, а Первое мая в Горьком.
— Ты не застынешь, Катя? — сказал я, оглядывая ее.
— Что ты! Мне жарко. Потом у меня вот что есть.— Она набросила на плечи мягкий мохнатый шарф, спрятала в него руки.— Видишь? Теплый, как печка. И красивый. Налей мне шампанского.
С другого бока от Кати втиснулся Леня Аксенов.
— Прошу простить за вторжение, бригадир. Другой щели не нашлось, куда бы я мог пролезть. Не помешаю? Впрочем, сегодня никто никому не мешает. Что вы будете пить?
— Шампанское. Затем все остальное. А ты?
— Я бы хотел коктейль. За неимением такового ограничусь фруктовой водицей. Вас не будет шокировать фруктовая водица?..
— Это что же? Приказ генерала придерживаться сухого закона?
Леня с надменной медлительностью повернулся ко мне, сощурился насмешливо.
— Отцовские приказы на таком расстоянии практически бессильны.
Мороз Сибирский объявил в это время:
— Прошу наполнить бокалы, граждане! Не торопитесь, а то расплещете бесценную влагу. Говори, Петр!
Начальник берега встал, нарядный, сдержанно торжественный и немного печальный, улыбнулся застенчиво.
— Добрый старый год внес небольшие, но весьма существенные изменения в наших судьбах. Он перевел стрелку на нашем пути, и жизнь взяла иное направление. Проводим же с почетом этого «стрелочника» в Историю — на покой. Он никогда не исчезнет из нашей памяти!
Едва успели помянуть добрым словом год прошедший, как Трифон оповестил зычно о приходе нового года, и Петру опять пришлось встать.
— Хорошо, хорошо говори,— попросила его Анка.
— Я обращаюсь сейчас в первую очередь к своим ребятам, с которыми работал и жил в Москве и кого увлек за собой вот сюда...
— Нас вы считаете чужими? — спросил Леня Аксенов.
— Нет, не считаю. Но перед своими несу моральное обязательство. Буду рад, если все остальные присоединятся к тому, что я скажу...— Петр, держа перед собой алюминиевую кружку с шампанским, взглянул на меня, потом на Трифона, на Анку, Илью, Серегу, Васю, тронул за плечо Елену, сидящую рядом с ним.— Друзья мои, мы только начинаем обживать этот берег. Но уже кое-что испробовали. И к морозу прикоснулись вплотную, и снабжение идет по бездорожью, и широкого экрана пока нет. Мы ведь у истоков огромного начала... Посмотрите-ка туда, вперед.— Он протянул руку в сторону темного угла столовой, и все невольно повернули головы, чтобы взглянуть в том же направлении.— Вон он, город,— видите? — молодой, в огнях, с дворцами — весь берег занял! Он возьмет у нас не один год жизни, немало сил... Будут весны, осени, зимы, дожди, ненастье. Все преодолеем. Нет большего счастья, чем счастье преодоления!.. И опять я, как тогда, в общежитии, заявляю: на легкое не рассчитывайте.
— А ты нас не пугай! — негромко, но веско сказал кто-то.
— Не пугаю, но предупреждаю: неуверенных прошу разрядить обстановку, чтобы дать простор деятельным и уверенным.
— Таких не предвидится,—сказал Трифон.—Закругляйся.
Петр неожиданно рассмеялся.
— Вот люди!.. Никогда не дадут поговорить. Что ж, с Новым годом, товарищи, с новыми успехами!..— Он приподнял кружку, призывая всех присоединиться к нему, выпил до дна, сел и поцеловал Елену.
Катя Проталина тоже выпила, поставила стакан и, счастливая, с сияющими радостью глазами, повернулась ко мне.
— Хорошо-то как, господи! Алеша, можно, я тебя поцелую? Нет, ты меня поцелуй.
— С наслаждением, Катя,— сказал я и поцеловал ее.
Леню Аксенова, видимо, забавляла и сама Катя и ее чрезмерная восторженность.
— Быть может, синьорита, вы прибегнете и к моей помощи и смысле поцелуев, я пока свободный и смогу уделить вам крупицу своего внимания...
— Что ты, Леня! — Катя, смеясь, махнула на него рукой.— Тебе рано целоваться. Ты еще маленький...
Леня, откинув голову, взглянул на нее снисходительно.
— Разве вы не замечаете, синьорита, что я выше вас на целую голову? Во всех отношениях, учтите...
А застольное веселье уже набирало свою силу и размах, все забыли, где это веселье происходит, в каком здании, в каком месте. Трифон сбросил с себя кумачовый балахон и шапку, сорвал с лица паклю и, поставив на колени аккордеон, заиграл. И уже содрогнулось здание от первых пробных перестуков каблуков, уже образовался круг, и в этот круг выталкивали еще не осмелившихся плясунов. А те, что оставались за столом, произносили тосты, сепаратно, друг за друга, чокались, выпивали и целовались, клянясь в верности.
