— Что же, Валентина Георгиевна, — начал Солод, — вы женщина сильная. Утешать вас нет необходимости. Я думаю, у вас нет особых причин, чтобы так остро переживать. Этот негодяй того не стоит. Он не стоит ни одной вашей слезы.
— Правда, правда, — поддержала Лида. — Забудь его, Валя. Иван правильно говорит. Он не стоит ни одной твоей слезы. Он не достоин твоей любви. Правда, Валя. Если он смог оттолкнуть такую чистую, благородную душу...
Валентина улыбнулась. На этот раз ее улыбка была почти веселой.
— Но я вижу по твоим глазам, что ты сегодня плакала.
— Ну было немного. Если бы с тобой такое случилось, ты бы тоже, наверное, плакала. Лучше уж похоронить.
Дождь, который было совсем утих, полил с новой силой.
За окнами под его тяжелыми каплями монотонно шелестели листья тополей и дикого винограда. С крыши журчала вода. Где-то рядом, почти одновременно с молнией, ударил гром. Было слышно, как по глубоким лужам плескались колесами грузовые машины. На улице стемнело как-то внезапно, но никому не хотелось зажигать свет. Казалось, что как только вспыхнет свет, вместе с ним в сердце Валентины с новой силой оживут те боли, что постепенно начали угасать.
Что же касается Солода, то ему после Лидиных слов не хотелось зажигать свет, чтобы ни Лида, ни Валентина не могли заглянуть в его глаза, в его лицо. Правда, он не боялся их взгляда. Он в совершенстве владеет своим лицом. Но в таких случаях надо обязательно напрягать внимание, следить за собой. А ему хотелось отдохнуть, сосредоточиться, подумать. О чем он думал сейчас?.. О Лиде, которую так нагло обманывает, или, может, о Вере, которая так легко ему досталась, или о том, что сегодня в мартеновском цехе плохо работал душ и не все рабочие успели помыться после смены?..
Наверное, все эти вопросы его волновали одинаково мало.
Легко, беззаботно начиналась жизнь Ивана Загребы. Революция отшумела, отгрохотала, напугав отца своим грозным, пламенным дыханием. Когда пришел НЭП, старый Саливон сообразил, что жить пока можно.
Утром отец шел в магазин, открывал кованые двери, открывал железные ставни, важно и торжественно входил за прилавок. Жизнь текла в привычном русле, не заметно было, чтобы кто-то хотел повернуть по-другому. Каждый делал свое дело — крестьяне пахали, сеяли, молотили увесистыми цепями на глиняных токах. Одни выводили на свои поля по несколько пар волов, другие скребли землю сохой, запрягая в нее тощую клячу. Вдовы не пахали и не сеяли — ходили на поля собирать колоски или шли к кулакам внаймы. Разве не всегда так было?
Саливон Загреба тоже не пахал и не сеял. Была у него собственная лавка и собственная молотилка. Сам он в той молотилке ничего не понимал и даже не подходил к ней — он нанял в городе мастера на все руки Антона Швыденко.
Парень лет двадцати, Антон действительно все умел — и свое дело знал, и за словом в карман не лез, и лучшим гармонистом стал в деревне. Водил Антон молотилку по состоятельным дворам, а зерно рекой текло в кладовые Загребы.
Любил Иван стоять за прилавком, помогать отцу. Приятно было — все на него с уважением смотрят, все завидуют. А какими завистливыми глазами смотрели на него ровесники!.. Вот они, полные ящики круглых, полосатых, как арбузики, вкусных конфет и розовых полтавских пряников. Захочет Иван — протянет руку, возьмет из ящика медовый конек и станет грызть за прилавком. Пусть эти голодранцы ему в рот смотрят!.. И нет из них никого, кто бы отказался дружить с Иваном. Еще бы!.. Родители их не очень щедры на пятаки, а поесть сладкого каждому хочется. Правда, есть такие, что пряник выманят, а потом дразнят его: «Иван Загреба высокий до неба, а глупый, как треба!..{1}» Пусть. Больше он не попадет к ним на удочку.
Иван с детства понял власть пятака. С годами он научился презрительно смотреть на всех, у кого «ни гроша за душой», как говорил отец. Ну разве это люди? Они зеленое мыло от повидла отличить не могут.
Однажды случилось такое. Пришел в магазин один из Ивановых недругов — Никита Горобец. Где-то он помогал у молотилки Антону, и тот из своего заработка что-то ему выделил. Заходит гордо, смотрит победителем — сам черт ему не брат. Надвинул кепку на лоб и важно, будто что он всю жизнь только то и делал, что покупал лакомство, обращается к отцу:
— Хунт повидла. Лучшего.
— А деньги есть? — Спрашивает отец.
— Знаю, что даром не даешь.
Никита небрежно бросил медяки на прилавок, отец посчитал.
— Здесь даже на полтора фунта хватит.
Затем незаметно подмигнул Ивану и спрашивает у Горобца:
— Так какого же вам повидла, уважаемый товарищ?
— Я же сказал — лучшего! — Гордо отвечает Горобец.
— А вы сами посмотрите, из какой бочки взвесить.
Подошел Горобец к прилавку, заглядывает в бочки, нюхает. В одной бочке — рыжеватое, а во второй — зеленоватое. Это рыжеватое он как-то уже пробовал, а зеленого — еще ни разу...
— Зеленого мне. На все деньги.
Саливон Загреба отвешивает ему полтора фунта зеленого мыла, а сам еле сдерживается, чтобы не расхохотаться. Иван не выдержал — выбежал из-за прилавка, так смех душил. Взял Горобец свое «повидло», вышел из магазина и сразу же запустил руку в него. Полгорсти зачерпнул — и в рот... Сколько он проглотил — неизвестно, только сразу его стошнило. Склонился у стенки, натужно выбрасывает из себя все, что ел, а старый и молодой Загребы хохочут, так что лавочные полки трясутся.
— Полакомился то-ва-рищ, — пискляво восклицает Саливон, упав огромным животом на прилавок.
Но вот в магазин вбежал красный от гнева Антон. Как ударит своим черным кулачищем по прилавку:
— Слушай, хозяин!.. Не позволю тебе над сельским пролетариатом издеваться!
— Да ты в своем уме, Антон?.. Опомнись. За что человек деньги платит, то я и продаю. А съест она его или голову помоет — это не мое дело.
— Кончилось ваше царство. Теперь мы хозяева, а не вы. Расчет!
Старший Загреба даже побледнел.
— Да бог с тобой. Молотьба в разгаре...
— Расчет! — Не унимал ярости Антон. — Тот сам свинья, кто другого человека свиньей считает.
Иван не выдержал — выскочил из-за прилавка, бросился с кулаками на Антона. Но отец успел перехватить его руку.
— Успокойся, сынок. — А потом обратился к Антону: — Нельзя же так, Антон. Хоть о себе подумай. Зимой на молотилке ничего не заработаешь.
— На завод пойду, — ответил Антон.
— Что ты придумал?.. Чтобы я перед этим сопляком извинялся?
— Не хотите — расчет.
Долго мялся и переминался с ноги на ногу Саливон. Но ничего не поделаешь — пришлось просить прощения у Никиты. Народу собралось — игле упасть негде. А Саливон, красный, как рак, умоляет Горобца:
— Прости. Я не хотел... Это я по невнимательности. Задумался о своем.
— А хохотали чего? — Послышалось в толпе.
— Но потом уже смешно стало.
— Плохие смешки! Мужик, конечно, дурак. Где ему знать барскую еду? Когда хлеб с мякиной — и то хорошо...
— Прости, Никита. Честное слово, я не хотел...
Сошлись на том, что Саливон раздаст ящик полтавских пряников всем друзьям Никиты.
А Иван стоял бледный, весь напряженный, готовый броситься и на отца за его уступчивость, и на Антона, и на Никиту, и на всех тех оборванцев, что его окружали. Как он сейчас ненавидел их!
Дома он спросил у отца:
— Папа, разве Антон — один? Ну, нанял бы ты другого.
— В том-то и беда, сынок, что он не один. И главное — он правду говорит, их власть.
Но лучше отца объяснил ему все, что происходило в селе, младший брат отца, дядя Никифор. Ему пришлось долгое время скрываться у Саливона, потому что в том селе, где он жил, все его знали как лютого петлюровца. Никифор воспитывал в племяннике ненависть ко всему советскому, большевистскому. Слова дяди глубоко запали в душу молодого Загребы. Почва для посева был подходящей, всходы не заставили себя ждать.
Вскоре Ивану пришлось быть свидетелем еще большего унижения отца.
В селе открылся клуб. Появились свои комсомольцы. Верховодил ими Антон. Решили поставить «Наталку Полтавку». Услышал об этом Саливон. Как-то пришел домой, говорит жене:
— Ну, жена, надо нам с ними дружно жить. В актив записываюсь. Уже говорил с Антоном. У них как раз нет никого на роль Возного. А я в молодости играл в благотворительных спектаклях. Ничего не поделаешь. Попал между волков — учись выть по-волчьи. Как-никак, а на мою сторону хоть маленькая гирька упадет... Антон говорит, что в их спектаклях никому играть не возбраняется.
А через месяц ходило по сцене бочкообразное чучело и горланило:
Всякому городу нрав и права,
Всякий имеет свой ум голова...
Иван сидел на задней скамейке и горел от стыда. И вдруг произошло нечто невероятное — с Возного свалились штаны...
Пытаясь убежать за кулисы, он так запутался в них, что грохнулся на пол сцены, так что стены ходуном заходили. Если бы у Ивана сейчас был обрез, он стрелял бы в каждого, кто смеялся с его отца. А хохотали все.
