1) Остерегаться внезапного перехода от жары к холоду, вспотевши не купаться, в жаркое время меньше работать.
2) Сколько меньше употреблять рыбной пищи, более употреблять пищу молочную, растительную и животную.
3) Мыться в банях, приготовленных из пшеничных отрубей и еще же лучше — с молоком.
4) Пить травяные чаи из трефоля, корки вязовой и розмарины.
5) Употреблять легкие слабительные из огуречного рассола с медом, квасом или солью.
6) Пить в летнее время отвар из корней татарника, песочной осоки, мыльной травы и лопушника, а ежели кто в состоянии — из сассапариллы. Употребляя сии средства, означенная болезнь не только может уменьшиться, но, если она недавно еще открылась, даже совершенно уничтожиться".
Система Токмакова была схожа с системой, рекомендуемой Астраханской врачебной управой. Разница состояла только в том, что там были врачи, здесь — фельдшер, там была «теория», тут — практика.
Так шли дни за днями — такие серые, такие похожие один на другой, тоскливые и безрадостные, как вой шакалов в степи.
И вот однажды сюда приехали двое: мужчина и женщина. Оба они были молоды и оба, как свидетельствовала Феклушка, красивы. В тот день Токмаков объявил прокаженным, что это — музыканты, но он не сказал, зачем они приехали. Они пришли на больной двор. И странно было видеть их здесь.
Девушка была одета в синее шелковое платье, будто собралась на большой праздник, и казалась такой чистой и светлой, что прокаженные стыдились приблизиться к ней. Они словно боялись показать ей свои лица, будто опасаясь загрязнить ее язвами, — такая, по описаниям Феклушки, была эта девушка. Они обошли все бараки и в каждом из них оставили подарки: одним — книги, другим — сладости, третьим — бельевой материал. Они подолгу просиживали в каждом бараке, разговаривали с прокаженными, расспрашивали о болезни, о родственниках, о том, как им живется, и еще о многих простых и понятных вещах. Больным было приятно видеть их. Им приятно было сознавать, что вот такие прекрасные люди не погнушались ими, не побоялись их и пришли к ним с такою сердечностью и простотой. Почему они приехали сюда — никто не знал.
Может быть, в первый раз за все время больные почувствовали в этих пришельцах хороших, добрых людей, приехавших сюда не посмотреть прокаженных, как зверей, а просто так, в гости. Им приятно было сознавать, что вот эти два здоровых человека так сердечно разговаривают с ними и не похожи на всех остальных, приезжавших сюда с удивленно-испуганными глазами.
Вечером того же дня Токмаков собрал всех обитателей больного двора и объявил: приехавшие из города «музыканты» будут устраивать концерт.
Наступили уже сумерки, когда прокаженные высыпали на площадку. Было тихо. Все население принарядилось, все, кто мог, надели праздничные платья и стояли тесной, молчаливой толпой. Скоро пришли «музыканты». В руках у молодого человека была скрипка. Прокаженные расступились и дали им дорогу.
Молодой человек стал рядом с девушкой. Он настроил скрипку и приготовился.
Девушка подняла голову и словно задумалась. Молодой человек что-то шепнул ей. Она, как птица, взлетевшая с земли, вдруг вскинула свой голос и запела:
Славное море, священный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал!
Молодцу плыть недалечко…
Такая знакомая, такая простая песня! Она звучала для больных каким-то откровением, будто возвращала их назад, к утраченной жизни. Слова ее приобретали иной смысл, которого ранее не понимали они:
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
Прокаженные стояли молча, не шевелясь, они впитывали слова и звуки, казавшиеся приветом оттуда, из того мира. Девушка продолжала петь. А кругом лежала степь-покойная, засыпающая. На много верст вокруг не было ни одной человеческой души, кроме тех, кто пел и кто слушал это пение.
Но вот она замолчала и улыбнулась. Прокаженные поняли: песня кончилась.
Среди них прошел тихий шум, в котором ничего не расслышала артистка; только поняла, что шум этот, сложившийся из невнятных слов, предназначался ей и выражал горячую благодарность. Потом она спела другую песню — о Волге, и больные не знали, какая из них лучше.
Никто из слушателей не проронил за весь вечер ни слова, и только когда артистка пропела последнюю песню, к ней подошла Феклушка и, плача, поймала руку, чтобы поцеловать. Артистка погладила ее по волосам, и больным показалось, что в эту минуту у нее на глазах блеснули слезы.
- Не надо, милая, не надо, — тихо сказала она, — я очень рада, что мы доставили вам удовольствие…Завтра я вам спою еще.
Пение в этот вечер было кончено. Тогда начал играть скрипач. Он играл гопака, польку, кадриль, и среди прокаженных нашлись такие, которые танцевали парами.
Это был странный концерт и еще более странный бал под открытым небом.
Он оставил неизгладимое впечатление у обитателей больного двора и вызвал среди них милые, давно забытые воспоминания, раскрыв самые замкнутые сердца. На следующий день обитатели больного двора с удивлением узнали, что артисты не уехали и ночевали в одной из комнат Токмакова. Кроме того, стало известно: молодой человек и девушка — жених и невеста. Откуда появился этот слух — никто не интересовался, но он вызвал еще большие симпатии к артистам.
Больных особенно интересовал вопрос, так и оставшийся неразрешенным: почему они приехали в лепрозорий? Какова цель их визита? Когда Феклушка спросила об этом девушку, та ответила, улыбаясь:
- Так… Просто так приехали…
Как бы там ни было, но артисты остались и на второй день.
И тогда на сцену выступил Петр Плисов. Во всем лепрозории он был единственный человек, имевший музыкальный инструмент. У него была гитара, на которой он обычно играл, сидя на скамеечке около своего барака. Проказа искалечила его руки. Пальцы на правой руке были у него настолько изуродованы, что казались не пальцами, а птичьими когтями. На двух из них остались еще ногти, и вот этими ногтями он играл на своей гитаре. Плисов играл хорошо. Он ловко приспособился к своему инструменту и мог наигрывать любые мотивы. Он казался настоящим мастером.
В тот день Плисов обратился к артистке с предложением аккомпанировать ей. Она удивилась и тотчас же выразила согласие.
Таким образом, вечером второго дня она пела под аккомпанемент Плисова и удивлялась его искусству. На этот раз вечер оказался еще оживленнее. Гитара внесла много жизни, а песни артистки казались еще более трогательными.
Они прожили трое суток, и все три вечера прошли в пении и игре. На утро четвертого дня из города прибыл фаэтон. Тогда девушка явилась на больной двор и, разыскав Плисова, долго о чем-то беседовала с ним, а потом в сопровождении его направилась в один из бараков, в котором жила семья Стригуновых. У этих Стригуновых были две девочки, одна из них — здоровая.
Двор узнал: Мария Викторовна (так звали артистку) предлагала Стригуновым отдать Настеньку ей на воспитание. Родители отказались.
- Как же так, — сказала мать, — отдать ее навсегда? Ведь Настенька у нас здоровенькая.
- Именно потому, что она здоровенькая, ее и надо увезти отсюда, — возразила артистка.
Мать отказалась наотрез, и тогда Мария Викторовна поняла, что единственная радость, которая оставалась еще у прокаженной матери, — это «здоровенький» ребенок. Мать никогда не расстанется с ним.
Когда они сели в фаэтон, их окружили больные. Какая-то женщина подала артистке цветы. Тут же стоял Плисов. Артистка сняла с цепочки маленький золотой медальон и протянула ему.
- Это вам на память о совместном концерте.
Плисов взял медальон и не расставался с ним никогда. Он говорил, что девушка, наверно, приедет когда-нибудь еще, и тогда он сыграет с нею "уже не так". Он ждал, но артистка не приехала.
С тех пор прошло много лет. Семья Стригуновых вместе со «здоровенькой» Настенькой давно покоится на лепрозорном кладбище. Где теперь Мария Викторовна?
Об этом не знает никто. Может быть, ее нет в живых? Так или иначе, но память о давно прошедших трех днях еще и сейчас хранится среди прокаженных, будто странный концерт был еще вчера, будто между ним и сегодняшним днем не лежит серая тоска многих пустых, беспомощных лет.
12. Человек, требующий уничтожения проказы
Среди немногих больных, в памяти которых еще сохранился давний приезд артистов, был Андрей Колосов. Тот приезд произвел на него столь сильное впечатление, что в течение многих лет он не переставал мычать мотив:
"Отворите окно, отворите…" — романс, который некогда пела артистка.
