так — неужели она теперь одна будет? Пошла вслед за телочкой к коровнику и прослонялась там целый день. На следующее утро — тоже туда отправилась. Да молодняк сбили в гурт и погнали в поле. Бахурка печально поплелась домой…
И долго потом не могла забыть телочку. Уже та выросла, уже и отгуляла, и сама привела бычка, — а бабка все помнила о ней, маленькой. И чувствовала она себя как-то уютнее на этом свете, словно появился у нее родич не родич, зато кто-то близкий, о ком можно было думать, тревожиться, о ком можно было рассказывать и Ганке Волох, и соседкам, и даже совсем незнакомым бабам.
Любила ли Ганка базары? Пусть лихая хвороба их любит! Но нужно было ходить и на базар, потому что в Збараже не собирались даже в воскресный день — приходилось в Новую Греблю добираться. Правда, не так уж это далеко, но все-таки не в своем селе. А если хочешь найти какую одежину или обувь — еще дальше нужно ехать, в самый Турбов. Но не так легко ехать — ведь не всегда телега попадается попутная или машина, чаще пешком. Соберутся бабы компанией, выйдут еще задолго до рассвета, чтобы успеть в этот же день назад вернуться. Бывает, ничего не удастся купить, гудят ноги, тело разламывается от боли, — зато ярмарку проведала, в Турбове побывала.
Вы́ходила и Ганка немало — и в Новую Греблю, и в Турбов. А нужно было — в Самгородок бежала среди ночи: кто-то сказал, что там ботинки дешевые завтра продавать будут. Или в Калиновку — за немарким товаром, за который в их лавке нужно яйцами платить, и не всегда достоишься за ним. Или в самую Винницу — за галошами, за шапкой, может, и дрожжи удастся найти или пучок лаврового листа.
И случилось с ней однажды такое, про что потом сама рассказывала со смехом и дети ее смеялись. Хлеб тогда был дорогой. Достала она где-то немного муки, испекла несколько буханок, а две надумала продать. Мол, пусть будет какая-то копейка: зима скоро, понадобится. Добралась Ганка до Калиновки, стоит на базаре и ждет покупателей. Недолго и ждала — подскакивают к ней двое мальчишек, два сморкача. Один спрашивает, сколько Ганка просит, а другой зашел сзади, ударил кулаками по буханкам — Ганка их под мышкой держала, — они и попадали. Больше Ганка их и не видела, — за сморкачами этими только пыль взвилась.
Но, бывало, и Ганке везло. В сорок седьмом пошла с Бахуркой продавать кур. Не успели еще до базара дойти, как на них ястребами налетели покупатели. Один у другого вырывает, каждый предлагает свою цену. Все большую и большую! Ну, глупая Ганка возьми и продай свою рябенькую за двести рублей. А Бахурка похитрее, бывалее, продавать не торопилась, так за свою курицу уторговала двести двадцать, хоть ее пеструшка была совсем никудышная — куда ей было против Ганкиной рябой!.. Пожалели женщины, что только по одной взяли. А на следующий день и обрадовались, потому что начался повсюду обмен денег, имели или не имели новые деньги большую силу, но вышло, что кур тех задаром отдали.
Вот так Ганке везло.
Торговка из нее никакая, что поделаешь, когда должна ту корзину носить! И хорошо, когда полная корзина, а то бывает, что положить в нее нечего, чтоб продать, а копейка ведь нужна — без соли не будешь сидеть. Еще без керосина как-нибудь вечер провозишься: пока печь топишь — светится, а то месяц в окно заглядывает. Без керосина еще как-то можно. А вот попробуй без соли картофельники испечь или кулеш сварить — самой в горло не полезет, не то что детям. Известно, спички нужны тоже, но есть у нее кресало, добытое где-то Иваном, есть трут; и то, бывает, прикроет пеплом жар — он до утра в печке не остынет, потом можно раздуть.
Пора уже было как-то собирать на новое жилье, потому что Ганкиной хате лет было и вправду значительно больше, чем Бахурке. Куда той бабке против хаты. Совсем молоденькой выглядит бабка. А хата уже и не знает, на какой ей бок легче да удобней падать. Одна стена вон совсем осела, словно в земле стала тонуть, но не утонула еще до конца, другая клонится и клонится, так всякими столбиками да подпорками ее подпирали. Ну, ладно, этой осенью она не убежит, а потом?.. Никто не скажет, что будет потом.
Со стрехой легче. Сколько достанешь снопов — столько и заменишь сгнивших. В этом году тут залатаешь, потом — там, вот и выходит, как с тем кобеняком [7]: совсем уже сношенный, латка на латке, одними латками греет. И с доливкой тоже не тяжелее. Потому что, как вытопчутся в ней ямы или помазать что нужно, — пошла на глинище, принесла в мешочке глину, заложила вытоптанное, смазала. И никого ни о чем просить не нужно и пол-литра на стол не ставить.
Думать про новую хату Ганка давно думала, но если б хата от одного только думанья выросла! Ходила к Дробахе, чтоб хоть чем-нибудь да помог.
— Выписать лесу на хату? И привезти? — Председатель заложил ногу за ногу, хромовые сапоги его не так скрипнули — показалось Ганке, — как взвизгнули, и уставился на Ганку. — А у тебя, женщина, совесть есть?
— Какая совесть? — удивилась Ганка.
— То-то и оно, какая! Не болит у тебя голова ни о чем!
— А почему это не болит?
— Если и болит, так не за то, что нужно. Нам нужно коровники ремонтировать, конюшню новую ставить, кошара никудышная… Все. Иди!
Спокойная женщина Ганка, даже очень тихая, но случается, что и ее зло заедает:
— Но ведь людям даете. Лаврущенки построились? Построились. Разве им ничего не дали из колхоза? Дали.
— Даем тем, кто заслуживает. У Лаврущенко большая семья — и все работают.
— А у меня маленькая?
— У Лаврущенко отец не вернулся с фронта.
— А наш вернулся, да?
Дробаха почернел лицом, маленькие его глаза сделались еще меньше, стали похожи на два дула.
— Ты мне допрос не устраивай!
— Нет, вы скажите: наш вернулся, а? — наступала Ганка, и в ее голосе слышались слезы. — Вы скажите!
— Ты, женщина, один день на поле, а два — в своем огороде копаешься.
— А наш
