как всегда, плывет поверху!» — «Но ведь тебя освободили». — «Ну да, освободили. Теперь я несправедливо осужденный, верней, довесок к несправедливо осужденному. Несправедливо осудили отца. Меня просто сунули на поселение. Проклятая цинга!» Он показал свои десны. «А Нейманис, Ротберг?» — спросил я. Иванов большим пальцем ткнул в землю, больше я не расспрашивал. «Теперь все иначе», — сказал я. «Да, — ответил Иванов. — Покуда воздух чист!» — «Вот видишь!» — «Но говорю ж тебе, дерьмо плывет поверху!» — «Ты просто пессимист». — «Пожил бы там годик, стал бы таким же!»
Я учусь в академии, у нас чертовски хороший преподаватель, с ним многие неясности становятся ясными. В мире творятся немыслимые вещи. Как-то открываю газету и вижу удивительно знакомое лицо. Мой пропавший без вести дед. Кристап Ригер! Читаю, глазам не верю. Но я обязан верить. По дороге домой опять встречаю Иванова, он приоделся, но в стельку пьян. «Отмечаю, — говорит, — отмечаю годовщину Разума!» Я показал Иванову снимок деда, он меня обнял, расплакался. «Ненавижу, ненавижу тех, кто избивал, ох, ненавижу!» — «Разве тебя били?» — спрашиваю. В сравнении с Ивановым я наивный ребенок, и многого не знаю, я полагаю, что били только в гестапо. «Меня-то нет, — отвечает Иванов, — меня не били, а вот отца моего. Но разве это не одно и то же!» Мой школьный товарищ, товарищ по экипажу в стельку пьян, он целует снимок деда, целует меня и плачет. «Твой дед мой друг, и ты мой друг, потому что ты не свинья, нет, ты человек!»
Дед далеко, горжусь своим дедом. А Иванов рядом, об Иванове болит душа. Его слезы обжигают. Но что такое слезы? Для многих детство стало трагедией, трагедия увидела сцену. Слезы очищают. И трагедии ставят на сцене — чтобы зритель уходил из театра очищенным от вины. Но я не верю, что от вины можно очиститься без слез. Иванов плачет громко? Я плачу громко? Ты плачешь громко? Он плачет громко? Что-то я не слышал, чтобы в театре крышу срывало от громкого плача. Еще невероятней было бы услышать, что крыши лишилось все государство. И я надеюсь, постановщик не скажет: «Их несчастье заключалось в том, что родились они не совсем в свое время». Это было бы пустой отговоркой, я бы ей не поверил. Такое мог бы сказать лишь старик со скамейки в парке.
Я хочу понять, что за силы отняли у меня Харалда, я хочу понять, что за силы заставили Рудольфа уйти добровольцем на фронт, я хочу понять, что за силы заставили меня сомневаться, я хочу понять, что за силы заставляют меня верить. Время прошло, как ледник, все унося за собой, все под себя подминая.
Гуляя в поле, я натыкаюсь на отдельные камни, они разбросаны как попало, от некоторых остались только осколки. Я должен собрать их воедино. Я должен объявить мобилизацию. Я доброволец. Это не просто игра, я на линии огня, я обязан позаботиться, чтоб тылы мои были чисты. Чтоб меня не расхолаживали сомнения, чтоб мне не грозило предательство. Я собираю воедино важнейшие части, может быть, среди них попадутся и менее важные. Когда машина в работе, трудно отделить главное от второстепенного. Но я должен анализировать, взвешивать, принимать, отвергать. Чтобы понять своих близких, я должен понять самого себя. Потому что с момента рождения я подвержен воздействию тех же сил, что и они. Я подчиняюсь времени, время подчиняется мне. Я подчиняюсь обществу, общество подчиняется мне. Как рождается мировоззрение? На этот вопрос еще предстоит ответить. Я должен разобраться в самом себе, а уж потом примусь за других.
— Если вы не слишком устали, мы можем продолжить, — сказал Следователь.
— Нет, не устал, — ответил скульптор.
— Хорошо, очень хорошо, просто замечательно.
Следователь забарабанил пальцами по спинке стула.
— Из ваших вчерашних гостей кто-нибудь знал, что вы сегодня поедете в город?
— Я и сам не знал.
— А этот Иванов, он ваш друг?
— Да, Иванов мой друг.
— Говорят, вы с ним повздорили в электричке. Будто он во всеуслышание обругал вас. Это правда?
— Нет.
— Где работает Иванов?
— Иванов работает грузчиком. Таскает ящики с бутылками из машины в магазин и обратно. Он говорит, что это временное занятие, но оно что-то затянулось. Он работает в магазине вот уже десять лет.
— Была у него мечта?
— Да, он хотел стать летчиком. Как и все мальчишки.
— Слушайте. Иванов, напившись, приходит к вам в гости и никого не застает, но ему кажется, что вы прячетесь от него, и вот он приставил к балкону лестницу, а что было дальше, нам известно. Как вы на это смотрите?
— Я понимаю, что вы хотите сказать. Есть люди, которым жизнь натерла на душе мозоль, и, когда такой встретит другого без мозоли, он рассуждает примерно так: «У меня есть, у тебя нет. Где же справедливость? Ну, погоди, голубчик, и тебе натрем!» И он из кожи лезет, только бы сбылись его слова. Вы это имели в виду?
— Да, я имел в виду именно это.
— Я отвечу вам. Ни в коем случае. Я знаю Иванова. Он человек порядочный. Иванов не способен на это.
— Вы за него ручаетесь?
— Да. У Иванова есть совесть, а человек с совестью на это не пойдет.
— Охотно вам верю, — сказал Следователь. Он встал, подошел к окну и долго смотрел в темноту. — Вот и вечер, — проговорил он.
— Я сварю кофе.
Скульптор открыл дверь, спустился по скрипучей лестнице. «Интересно, не завелись ли под нею мыши?» — подумал он, входя в кухню. Там он отыскал кофейник, налил воды, поставил его на плиту и чиркнул спичкой. Потом вернулся в мастерскую.
— Если не секрет, почему вы прихрамываете? — спросил Следователь.
— А! Это я однажды свалился с лесов. Работал над одним чертовски высоким памятником.
Когда скульптор сел, Следователь продолжал:
— Я хотел бы получить ответы на такие вопросы. Во-первых, кто знал о том, где хранится лестница. Дальше. Эта лестница
