Фрэнк все еще не мог до конца осознать услышанное. Он смотрел на Беатрис и ничего не понимал.
— Любовницей? — переспросил он даже без изумления, скорее ошеломленно. — Вы?
Беатрис молча кивнула. Губы ее дрожали, он хорошо это видел, потом она овладела собой и снова заговорила тем же неестественно спокойным голосом:
— Наша связь продолжалась около месяца, и уже более полугода я ничего о нем не знаю. Чтобы картина была полной, мне, очевидно, следует еще сказать, что я не любила его. Ну вот, теперь вы знаете все. Я думаю, Фрэнк, вам сейчас лучше уйти. А потом вы позвоните мне… если сочтете нужным.
Фрэнк встал и, не сказав ни слова, медленно вышел.
Беатрис сидела неподвижно, уронив руки на колени. Из ее комнаты слышалась музыка, нужно было пойти и выключить радио, но у нее уже не было сил пошевелиться.
Через четверть часа вернулся дон Бернардо. Заглянув в комнату, он удивленно спросил:
— А где же мистер Хартфилд?
— Ушел, — ответила Беатрис.
— Так скоро? Жаль, мне хотелось с ним поговорить…
Дон Бернардо подошел и опустился в кресло, где недавно сидел Фрэнк.
— Что же он думает делать? Я боюсь, ему будет не так легко найти здесь работу по специальности. Он не делился с тобой своими планами?
— Нет. — Беатрис вздохнула и посмотрела на отца. — Папа, я Фрэнку все рассказала.
— Что, дорогая?
— Ну, понимаешь… про Гейма. Все.
Дон Бернардо недоумевающе пожал плечами.
— Но, Дора… Кто же рассказывает подобные вещи посторонним?
— Фрэнк для меня не посторонний…
— Не понимаю. — Дон Бернардо помолчал. — Ты все еще… Он по-прежнему что-то для тебя значит?
— Не знаю, папа. — Беатрис покачала головой. — Так или иначе, я не могу ему лгать…
Лживая девчонка, повторял про себя Фрэнк. Лживая и развращенная до мозга костей. Недаром она выросла в этой стране, где тебе в баре суют порнографические фото. Нужно было дать тому типу в морду — вот и все. Крепким англосаксонским кулаком — в эту гнусную морду сутенера с усиками. Какой-то «амигос», сукин сын «латиноамериканос». Где это видано, чтобы в баре предлагали такую пакость. Правда, еще в Париже. Ну, там тоже французы. Латинская культура, будь она проклята. А тогда, в Брюсселе, она была просто в своем репертуаре, его Трикси. В своей настоящей роли, предлагая запросто переспать и на этом покончить. Лживая девчонка. Дрянь.
Пошел мелкий теплый дождь, желтые рифленые плитки тротуара заблестели под фонарями, как сливочное масло. Тонкий пиджак Фрэнка промок на плечах, но он упрямо продолжал шагать, сам не зная куда. Было, наверное, уже около полуночи, только книжные магазины оставались открытыми да в барах шумели посетители. Восторгались порнографическими картинками, не иначе. Ну и страна! Завтра же на пароход — и обратно. В Канаду, к черту, к дьяволу, куда угодно.
Лживая девчонка. Что из того, что она сама все ему рассказала! Развращенность и цинизм, ничего больше. Для разнообразия можно позволить себе и это, отчего бы и нет? А он ехал сюда, как идиот. Чтобы быть в одном городе со своей Трикси. Чтобы дышать одним с нею воздухом. Чтобы видеть — хоть изредка, хоть издалека. Стоять за углом и смотреть, как она прошествует со своим очередным «кабальеро», его маленькая черноглазая девочка. А тогда, в пятьдесят третьем? Почем он теперь знает?
Уехать к черту, и поскорее. Чтобы не видеть, и не слышать, и не помнить. Ведь он в нее верил. Как он в нее верил! А она тем временем…
Дождь кончился. Книжные магазины уже закрывались, а бары и не думали. Фрэнк вошел в первый попавшийся, сел за столик и агрессивно оглянулся — не продают ли и здесь какой-нибудь пакости. Ему очень хотелось пить, и, едва сев, он почувствовал, что ноги уже отнимаются от усталости. Слева сидела компания молодежи, справа мирно объяснялись друг с другом двое пьяниц. Официант принес пиво, Фрэнк залпом выпил стакан и закурил, придвинув к себе пепельницу с рекламой «Чинзано».
Хорошо бы просидеть здесь до утра, а утром прямо на пароход. Впрочем, насчет парохода нужно еще подумать. Совершенно необязательно, чтобы она считала, что он из-за нее уехал. В сущности, какое ему теперь до нее дело? Он приехал сюда работать, а не вздыхать по мисс Альварадо. С этим покончено. Он будет работать, а она пусть занимается чем угодно, лживая потаскушка.
Следующие два дня у него ушли на ожидание в пахнущих дезинфекцией коридорах громадного, занимающего целый квартал, здания управления федеральной полиции на улице Морено. Вокруг толпились преимущественно итальянцы, неистово вопящие, жестикулирующие и отравляющие воздух зловонием черных кривых сигар. Время от времени появлялся толстый полисмен — с минуту молча смотрел на итальянцев, заложив руки за спину и покачивая головой (те с успокаивающими жестами торопливо затаптывали свои сигары и деятельно разгоняли дым ладонями), потом начинал что-то говорить, постепенно повышая голос и кончая криком, от которого багровело его иссиня-выбритое лицо; при этом он то хватался за сердце, то указывал на громадные надписи «Prohibido fumar»[119], сделанные прямо на стенах красной масляной краской. Итальянцы сокрушенно слушали его и жестами показывали, что они все поняли, а потом полисмен уходил, и очередь снова окутывалась сизой дымовой завесой. Женщин здесь не было, их принимали где-то на другом этаже.
К концу второго дня Фрэнк, уже насквозь прокоптившийся ароматом «аванти» и изучивший на слух с дюжину самых ходких итальянских ругательств, достоялся наконец до заветной двери, куда пропускали группами человек по пятнадцать. Здесь группу сразу разделили к нескольким переводчикам. Фрэнк смотрел, как они работают, и внутренне накалялся: теперь-то он понимал, почему пришлось торчать два дня в очереди!
Переводчик бесконечно долго листал очередной паспорт, со скучающим лицом прочитывал страничку за страничкой, оценивающе разглядывал фотографию, печати. Потом долго чистил мундштук, закуривал, иногда начинал ковыряться в зажигалке. Потом он лениво задавал вопросы, не поднимая головы и не глядя на отвечающего, чистил перо и писал, любуясь собственным почерком и выводя букву за буквой. Он мог встать, оставив посетителя перед столом, и подсесть к своему коллеге, чтобы выслушать или рассказать анекдот; он мог выйти в соседнюю комнату, где работали дактилоскопистки, и затеять там болтовню, даже не потрудившись прикрыть двери. Когда до Фрэнка оставался один человек, полицейский принес кофе, все шестеро переводчиков освободились от своих черных нарукавников и расселись за круглым столом в глубине комнаты с непринужденным видом клубных завсегдатаев.
Вот так страна, думал Фрэнк, ничего не понимая. Вот так работники! Он испытывал сильное желание схватить своего переводчика за галстук, потрясти перед его носом вывернутой щепотью, как это делают итальянцы, и крикнуть: «Ма ке корно!» Он не знал, что означает это ругательство, но звучало оно хорошо, сильно. Как раз для таких вот случаев.
Лишь когда перед переводчиком лег паспорт с орлом Соединенных Штатов, он изменил своему обыкновению и, подняв голову, уставился на посетителя.
— Не сюда, — сказал он, возвращая паспорт.
Фрэнк обмер. Неужели два дня потрачены напрасно?
— Как это не сюда? — спросил он возмущенно. — Мне же сказали — здесь!
— Здесь выдают седулы на постоянное жительство, — снисходительно объяснил переводчик. — Туристам они не нужны.
— Я не турист! С чего вы взяли, что я турист?
Переводчик уставился на него озадаченно:
— А что же вы такое? Иммигрант — из Соединенных Штатов?
— Да, иммигрант! Откройте паспорт и убедитесь, там постоянная виза!
Переводчик убедился и пожал плечами. Он встал и с паспортом в руке отошел к своему коллеге, тот подозвал остальных. Они устроили небольшое совещание, поглядывая на Фрэнка так, словно он был выставленным в клетке диковинным зверем. Потом переводчик вернулся, еще раз пожал плечами и уселся заполнять анкеты.
— У вас что, были там неприятности с полицией? — закончив опрос, спросил он, уже, так сказать, неофициально, из личного любопытства.
— Да так, мелочи, — ответил Фрэнк, пряча паспорт. — Растление малолетних и попытка вывезти золотой запас из Форт-Нокса. Куда теперь?
— К фотографу, потом дактилоскопия. Вон туда!
Фрэнка усадили в кабинку, укрепили перед грудью доску с номером и щелкнули анфас и в профиль. Потом отпечатки всех его десяти пальцев были сняты на дактилоскопическую карточку. Потом ему дали расписаться и оттиснуть еще один палец на маленьком, размером с игральную карту, листке голубоватой бумаги с сеткой и водяными знаками, вручили квитанцию и сказали, что через неделю он может прийти за седулой. Оттирая над раковиной пальцы мылом и пемзой, он чувствовал, что главные его мытарства остались позади.
