Переминаясь с ноги на ногу, попросил:
— Ежели что, то семья у меня тут. На этот поезд? Нет, не управимся. Кто ж его ждал, немца-то, так скоро...
Палкин родился в Шаромыше, здесь же обзавелся семьей, вырастил детей. Горько пятидесятилетнему человеку узнавать о беде, надвигающейся на родные места. По разговорам он догадывался об эвакуации станции. А как же семья? Куда с Екатериной? Ему представилось, как немцы ворвутся в Шаромыш, начнут глумиться над всем дорогим ему. Вот и сад вокруг вокзала. Сами его вырастили. И депо, хотя и маленькое, необорудованное, но построено своими руками.
И чем больше он думал, тем сильнее серчал на армию. Учили, поили, кормили, одевали. Самую здоровую силу послали в войска. А они бегут... Ну, впервые дни оно понятно. А то ведь третью неделю.
Когда он возвращался к паровозу, вдалеке за поселком неожиданно зачастили выстрелы. Кто там стреляет? Нашли время для учений...
На душе было тревожно, неспокойно.
— Ты, Павлуша, побудь тут, я скоро, — сказал он своему помощнику Смирнову. — В случае чего, дай длинный гудок.
— Работы не будет?
— Попозже...
Помощник прислушался к отдаленной перестрелке, подумал: «Старику не по себе. Ясно, семья немощная. Давно надо было отослать. А куда? Страна большая, а ехать некуда. Свое гнездо тут. А где-то кому нужен лишний рот, лишняя кровать в квартире?»
Машинист, чуть сутулясь, перебежал пути. Высокий, сажень в плечах, заторопился он на край улицы.
Дома его встретила десятилетняя внучка. Она катала в кресле бабушку вокруг цветочной клумбы. Трофим Федотович резко замедлил шаги, оглядел свое хозяйство. Яблони заметно отцвели, окутались свежей листвой, как зелеными шалями. Вдоль забора поднялся малинник — все выращено, выхожено своим трудом, полито своим потом...
Он открыл калитку и вошел.
Глаза жены смотрели тревожно и вопрошающе. Чем ее утешить? Разве она поверит, если он скажет, что на станции рвутся игрушечные хлопушки? А куда ее отправишь? Дочка и зять с первого дня в армии. Ни слуху ни духу. А может, все обойдется? Может, немца остановят? Может, его заманивают, чтобы потом одним ударом покончить со всей фашистской армией?
— Вы ели? — озабоченно спросил Трофим Федотович, словно это было главным в данный час. — Ты что, Галочка, притихла?
Он гладил льняную голову внучки, а она чувствовала, как необычно вздрагивают пальцы деда.
— А мы тебя не ждали. И воды не погрели, — виновато отозвалась внучка.
— Галя, беги поставь самовар.
Трофим Федотович хотел остановить жену, но потом решил: так лучше.
Внучка нехотя побрела к дому, оценивая поведение взрослых по-своему. Дедушка рассеян, дрожат руки, наверное, боится бомб. Бабушка куда-то собралась, только куклу не упаковала. Поедут! Хорошо ехать! И ее маленькое сердечко замирало от восторга и нетерпения. Какой тут чай!..
Трофим Федотович взял сухую жилистую руку жены, вкладывая в пожатие всю нежность и доброту.
— Все будет хорошо, Катенька, — сказал он. — А меня вот в поездку посылают.
Екатерина Самойловна не сразу осознала смысл сказанных им слов, а когда поняла, всполошилась:
— А у тебя и сундучок не собран. Галя!.. Галочка! Нарви дедушке зеленого луку, сала отрежь. Ах ты, незадача какая!
За поселком стрельба разгоралась, рвались гранаты, стрекотали пулеметы. Где-то на краю станции громыхнула бомба. Красным пятаком проглянуло сквозь темный плотный дым солнце.
Трофим Федотович осторожно погладил руку жены.
— Ты бы не выходила, Катя.
— Так спокойнее, — возразила она, — все видно. А теперь унеси меня, Троша.
И она потянулась к нему, крепко обхватила белыми худыми руками его мускулистую, бурую от загара шею. Он бережно поддержал ее недвижные ноги.
— Легонько, Троша...
Ей вспомнилось, как когда-то, давным-давно, вечером в Иванов день, на берегу речки у костра он, молодой, чубатый, подхватил ее на руки. Она испугалась, прижалась к нему и прошептала: «Легонько, Троша...» То было их объяснение в любви.
Трофим Федотович внес ее на крыльцо, опустил на кровать в светлой горнице, заметил, что комод опустел, а на вешалке нет одежды.
Екатерина Самойловна упредила его:
— В углу, под тополем убрано, стрелочникова Глаша помогала. — Она виновато и робко улыбнулась: — Так, на всякий случай, Троша. А ты когда вернешься?
Он промолчал. Когда? Палкин и сам этого не знал.
В открытое окно залетел длинный гудок паровоза и тут же снова повторился резко и настойчиво. Когда-то таким сигналом помощники вызывали машиниста с обеда, а теперь... Куда зовет его этот гудок?
— Иди, иди, Троша. Тебя зовут. Не забудь сундучок. Поезжай спокойно. Мы управимся...
Он набросил на ее ноги легкое покрывало, вздохнул и, косолапя, вышел. Екатерина Самойловна перекрестила его вслед, утомленно закрыла глаза.
Над садиком, испуганно каркая, пронеслась стая ворон. Галя, повернув голову, обиженно посмотрела дедушке вслед: зачем ставила она самовар, если не пили чай?
На тракте по-прежнему разбойно тарахтели телеги, сигналили машины. Стрельба за рекой не прекращалась.
В тесной комнате перед столом начальника станции Акулова стояла кареглазая, рослая, с волевым лицом девушка. То и дело поправляя пышные вьющиеся волосы, она горячо доказывала, что ее место в Шаромыше. А не то она пойдет в военкомат, пусть отпускают на фронт.
— Зоя, пойми меня, родная, — Захар Николаевич обошел стол, привлек к себе девушку. — Состав, быть может, последний...
— Ты тут, и я не уеду. — Она вдруг положила голову ему «а плечо, прижалась, ласково спросила:—-Как же я без тебя? Как?
И забылись на миг бомбы, страхи, поезда. Глаза в глаза: глубокие, бесконечно родные, нежные.
С началом стрельбы за рекой поселок охватила паника. Обезумевшие люди метнулись к станции — уехать! Уехать на чем придется, как угодно, но только подальше от этого грохота, ужаса, риска попасть в плен.
Редкие часовые не смогли сдержать напора буйной толпы, и голосящие, орущие люди с узлами окружили санитарный эшелон, полезли в вагоны, на крыши. Топтали слабых, мяли сопротивляющихся, давили друг друга в борьбе за место.
Фотиев ошалело смотрел на это столпотворение отчаявшихся людей. А что, если такая паника повсюду? Кто же остановит фашистов?..
Поступая в военное училище, комендант, как и многие, мечтал о подвигах. А сейчас, когда наступило время проверить и показать себя, он стоит в бездействии и не знает, что делать, как поступить.
Беженцы между тем осаждают вагоны, санитары бессильны их остановить.
Мимо Фотиева промчался здоровенный, атлетически сложенный детина в зимнем кожаном пальто, с желтым чемоданом в руке. Задрав голову, он налетел на санитаров. Те выронили носилки: раненый пронзительно вскрикнул. Атлет перескочил через упавшего, свалил чемоданом стоявшую вблизи беременную женщину.
Комендант не вытерпел, рванулся к верзиле, выхватил из кобуры пистолет.
— Стой!
Атлет отмахнулся, работая локтями, протолкнулся к заветному вагону. Выстрелить Фотиев не успел: десятки горячих тел мгновенно захлестнули, сжали
паникера, завертели в панической людской коловерти.
А над топотом ног, руганью и стоном стоял нечеловеческий крик:
— Не-е-емцы!
— Не ори! — вдруг строго приказал атлету пожилой человек с пустым рукавом вместо руки. Казалось, что толпе не хватало именно этого спокойного окрика, чтобы остепениться. К безрукому мгновенно протиснулись две девушки, протолкался сильный парень в майке. Они сцепили руки, ограждая женщин. Фотиев подумал, что нужно было давно обратиться к людям: возможно, и санитарные вагоны никто бы не занял.
— Помоги, товарищ, — требовательно сказал он знакомому весовщику. И тот присоединился, увеличивая цепочку защитников.
— На военных надежда слаба, — резко сказал безрукий, переходя к соседнему вагону, помогая образовывать подобие живых коридоров, по которым проходили к вагонам беспомощные старики, женщины, дети.
И куда бы ни добирался Фотиев, везде он видел, как сами беженцы оттесняют крикунов и паникеров. Его удивляло, что недавно бесновавшиеся люди теперь заботливо оберегают больных и слабых, пытаются втиснуть в вагоны носилки с ранеными. Но там уже битком набито, и раненых с сожалением относят в сторону.
Фотиев с трудом выбрался из толпы, убедившись, что для санитарного поезда нужно искать другие вагоны.
В дальнем тупцке среди развалин кирпичного завода коптил небо маневровый паровоз. Бригада, закончив подбор вагонов для санитарного состава, отдыхала.
Помощник машиниста Пашка Смирнов, живой бесшабашный парень лет двадцати двух, лежал в сторонке на зеленой траве, раскинув руки. В тени паровоза сидел кочегар Григорий Мухин. Он с неделю назад был прислан в Шаромыш, поэтому не нашел еще общего языка с товарищем, и говорил больше Смирнов.
