— Ну, ну!..
Поезд шел над самым синим морем. Жарища! Хоть выскакивай и ныряй. А вода в море чистая, лазоревая. Камушки перечесть можно, переливаются на дне.
Выхожу из вагона. А солнце — глазам больно!
Станция Белая Невеста будто из чистого рафинада. Так и хочется что-нибудь отколоть.
— Носильщики! — кричу.
Подбегают ко мне два меднорожих молодца в распашонках. У одного на груди парус выколот, а у другого черт с гитарой.
— Носильщики! — кричу. — Привет вам от белогорских носильщиков! — и прохожу мимо.
Чертыхаются. Ой, люди-человеки!..
Солнце жжется, что крапива, а на душе приятно. Оглядываюсь: синяя бухта. Станция на одном берегу, а дома с тополями — на другом.
У той Белой Невесты две косы: одна Толстая, другая Тонкая. Круглый год она их в море моет.
Гляжу: стоянка такси. Стали в ряд три машины с черными квадратиками па дверцах. Подхожу к первой:
— Загораем? Подбрось!
Уставились на меня черные очки:
— В Зеленомысск?
— Зачем так далеко?
— Междугороднее. — И вместо черных очков вижу багровый затылок.
Я — к другим черным очкам.
— Междугороднее.
А за третьей баранкой белокурая головка. Без очков. Косы на затылке тугим узлом. Да какие! Двумя пальцами не обхватишь.
Косы! Этого еще не хватало! Жди, Шурыгин, неудачи. Делать нечего. Сажусь. Эх, неприкаянная твоя душа!
— Чудотворный тупик, семь.
Глядят на меня допытливые синющие глаза. Усмехается:
— Туда, где монашки в купальниках?
Вижу: за словом в карман не лезет. Интересуюсь:
— Весело у вас?
— Летом от родни стены ломятся! — Ее рука сделала мертвую петлю над баранкой. — Двоюродные, троюродные! Весело. Всех уложу вповалку на полу, а сама с комфортом в машине, под белой акацией. — Из продолговатого зеркальца на меня смотрели хитро прищуренные глаза. — С веток на крышу мед капает. Вся «Волга» медом пропахла. Чуете?
— Чую! — протянул я. — И не продуло?
Покачала белокурой головой:
— Под акацией крепче спится.
Гляжу: под нами хмурые клыкастые скалы, а на волнах зайчики скачут.
— Извиняюсь, что это в море за чудная скала с окошечком?
— Ничего себе окошечко! Это пробоина от турецкого ядра. Знаменитая скала Парус.
Через минуту я на другую сторону голову ворочу:
— А там, внизу, возле речки, что за бетонный столбик? Тоже знаменитый?
Молчит моя водительша, будто воды из той горной речушки в рот набрала. Может, переживает, а может…
«Что ж, — думаю, — Шурыгин человек не гордый. Сейчас вы у нас заговорите!»
— Извиняюсь, девушка, но косы-то не в моде. Такая тяжесть! Почему не отрежете?
Она усмехнулась.
— Пыталась. Села в кресло, а мне наш парикмахер Силыч заместо салфетки — газету: «Почитай, дуреха, что французский рабочий русским девушкам пишет!»
— Ах, не губите косу-красу и так далее? Читал, читал. Извиняюсь, это тут невест в гарем продавали? И как? Покорялись?
Из синющих глаз, как с чистого неба, сверкнули молнии.
— Смотря кто!
И рассказала мне, как привезли раз в гарем белую полонянку. Статная, красивая, из казачек. Иные горюшко свое вышивают, слезами умываются. А эта молчит. Расплели ее светлые косы, повели к старому владыке.
— «Любишь меня, белая невеста?» Молчит. А он ей — золотые серьги: «Любишь?» — «Люблю». — И глаза опустила. «Как?» — «Вот так!» — И в грудь ему — кинжал. А сама вон с той скалы… в море…
— Вы, случаем, не из казачек?
— Была казачка… — Белокурая невесело улыбнулась: — Стала морячка.
Морячек я не любил. Недаром одна со мной за партой сидела, ждать обещала три года, а потом…
Невинно поглядывая на водительша, я тихонечко запел:
Ой вы, девчонки, глупые девчонки,
Зачем, девчонки, бросаетесь на клеш?..
Она и бровью не ведет. Только жмет на всю железку.
А вместо клеша будут вам пеленки…
Водительша так затормозила, что я чуть не вышиб лбом ветровое стекло.
— В чем дело? Прокол?
— Слезайте. Приехали.
— Где же этот Чудотворный тупик?
— Налево, потом направо, а там ориентируйтесь на бывший женский монастырь.
Злость во мне закипела, как вода в перегретом радиаторе.
— Так это вы из-за песенки? Между прочим, такси пока государственное.
— И дорожные знаки тоже! — Белокурая спокойно кивнула на круг с зачеркнутым левым поворотом.
Я, виновато крякнув, вылез из машины. Ну и ну! Зачем-то обернулся. Ведь уродятся же такие глазища и косы!! И вдруг неожиданно для себя спросил:
— А как вас звать, белая невеста?
— Жених звал Ниной.
Да так газанула, что и сама, и ее казацкий конь с черными шашечками скрылись в белой пыли.
3. Еще одна невеста и Белоневестинский
Нашел я этот Чудотворный тупик. Рядом белел бывший монастырь с радужной вывеской «Прибой», А вот и домик под номером семь с двумя зелеными верандами и духовитый дворик с двумя оранжевыми калитками.
С какого конца к этому домику подступить?
Гляжу: затейливая будка, как теремок. А из того теремка косматый пес зубы по-волчьи оскалил. Как зарычит!
— Космач, Космач!.. — Бросил я ему кружок докторской колбасы, что остался от моей дорожной диеты.
А он, подлец, понюхал и нос воротит.
— Брезгуешь, Космач?
— Не Космач, а Кудряш.
Гляжу: усмешливая девушка в коротеньком платье на бретельках. На лице, на плечах солнышко играет. Взгляд как у Царевны Моревны. На голове светлый стожок аккуратненько уложен. Ушки розовые, а под ними, будто золотые капли на ниточках поблескивают.
— Не бойтесь! — смеется. — Он у нас не на цепи. Вам кого?
— Лилию Васильевну Перегудову.
Смерила меня ослепительная девушка с головы до запыленных сапог. Хоть сквозь землю проваливайся! «Она и есть! — думаю. — Красивая!» Хочу отвести глаза и не могу.
— Из какого санатория? — спрашивает.
— Извиняюсь, я из больницы. От сестры вашей Анны Васильевны. — И записочку ей протягиваю. — С Белогорщины…
Взяла и усмехается:
— У меня никаких сестер нет. По-моему, кровное родство — пережиток. Правда? Будем знакомы. Раиса Павловна Зыбина.
— Извиняюсь, — говорю, а сам записочку у нее из пальцев хочу выхватить. — Видно, веранды перепутал…
— Не волнуйтесь. Лилия мне дороже всякой сестры. — И кивнула на распахнутые окошки. — Мой дом — ее дом. Располагайтесь!
«Ну и жизнь! — думаю. — Окна, люди — все тут нараспашку. Видно, климат такой».
Представляюсь:
— Иван Иваныч Шурыгин. Прибыл на капитальный ремонт.
А из-за спины ослепительной девушки ребячьи глазища:
— Дядь, ты автотурист?
— Нет, — говорю, — мотопехота.
— А сколько раз тебя на фронте убивали?
— Я, брат, и без твоего фронта чуть концы не отдал.
— Авария?
— Хуже! — И стучу пальцем по груди: — Мотор барахлит.
— А где жить будешь? У нас?
«Ну и везет же тебе, Шурыгин, на девушек с детишками! — думаю. — То заочница с Крайнего Севера, то…» А сам головой киваю. Занятный ребятенок!
Молодая хозяйка допытливо прищурилась:
— Выходит, вы шофер? Петушок, помолчи! Иван Иваныч, спасите! Представляете? Гений!.. Лежит в комнате, будто на пляже, посылает Пеку за папиросами! А вчера выстроил на полу бутылки, как кегли, взял Пекин мячик и стал сшибать…
— Он не попал! Это я! — гордо уточнил Пека-Петушок.
— Слышите? — Мать горько усмехнулась. — Та половина, куда я пустила Лилю, можно сказать, пустует. Девушка она скромная, без претензий. А у меня ребенок… Снимайте ваш рюкзачок. Спасите нас!..
Что делать? А ноги сами на крылечко поднимаются. Видно, климат такой. В комнату вошел — ровно меня в теплые волны окунули: такая нежность разлита! Одна стена голубая, другая розовая. А из углов магнитофон и телевизор на тонких ножках в зеркало глядятся. Ничего не скажешь — порядок.
Проходим в другую комнату. А там… Слышу: что-то, как кузнечный мех:
— Ы-х-х… Ы-х-х…
— Не бойтесь. Сама ночью проснусь, думаю: море! А это он…
На кушетке разметался жилистый легкоатлет в трусах и цветной сорочке. А сорочка, что завлекательная туристская карта. Тут и диковинные пальмы и старинные замки. Сразу видно: человек повидал свет.
— Иван Иваныч, полюбуйтесь!..
На полу, конечно, малость непорядок. Опять же — увлекательный непорядок. Среди разномастных бутылок — смекалистый Буратино с торчащим носом. На носу лиловая краска еще не просохла.
Усмешливая хозяйка слегка потормошила гения:
— Константин Сергеевич! Солнышко проспите.
А в ответ:
— Ы-х-х…
Человек во сне так выбросил руки, будто вынырнул из бурного моря. Тут Раиса Павловна тихонько шепнула на ухо спящему:
— Звонил кассир из монастыря…
