У каждого озерца и залива в лугах свое название. Мы идем шумным табором между духмяных скирд сена на Косное, там встаем по камышам и до беспроглядной темени высматриваем силуэты проносящихся над нами крякв и чирков, слушаем неожиданные, приближающиеся канонады ружейных залпов, глохнем от своего выстрела и слепнем от все более яркого с каждым шагом наступающей ночи огня из обоих стволов. Дрожа от холода всем своим мокрым телом, Бес усаживается мне на носки сапог и терпеливо ждет, когда птица плюхнется после удачного выстрела в черный лак реки. Тут уж не нужно команд.
Всякий раз, выливая из сапог воду и слыша, как справа и слева от меня делают то же самое все остальные, я думаю, для чего все-таки мы таскаем эти резиновые колодки на ногах, зачем, зная заранее о стертых в кровь щиколотках, мы не зашвырнем эти вериги на чердак и не обуемся в промокаемую, но удобную и легкую обувь. Кто скажет, зачем?
Может, затем, чтобы задобрить жестоких богов, которым может показаться, что на нашу долю выпадает слишком много счастья.
Спотыкаясь на кочках, которых на свету здесь и не было, блуждая среди бесконечных в темноте озер и болотин, теряя и собирая в стаю собак, мы бредем, а потом плывем не спеша к дрожащим в ивовых ветвях огням Кадниц. Как яркие звезды, эти огни манят нас своим желтым светом, и путь к ним кажется нескончаемым, как до звезд.
Чуткие звери первыми услышат приближающийся береги спрыгнут с катера задолго до того, как он ткнется носом в неожиданную твердь. Спрыгнут, и самые нетерпеливые из них унесутся в гору, чтобы сообщить заждавшемуся дому о нашем прибытии. И вот уж сброшены в сенях сапоги и ватники, вот уж собаки разлеглись в немыслимых позах, кто где нашел себе место, вот уж пыхнул раз-другой первым паром старый пузатый самовар, а нимвроды завели свои полные чудес речи о былом. И какими бы путанными и странными ни казались эти повести, каждую слушают со вниманием и ждут друг от друга новых.
— С Игорем я больше не охочусь, — начнет Сергей раздраженно, когда лирические нотки отдельных рассказов сливаются уже в бурную сентиментальную симфонию. — Это не охотник. Звери, и те милосерднее.
— А что случилось? — общее внимание достигает апогея.
Не всякий мавр, смыкающий пальцы на горле невинной супруги, так владеет залом. Лишь добрейший тюфяк Игорь не готовит аргументов в свою защиту, не проявляет к происходящему интереса.
— Да давеча, — раскрывает Сергей душу настойчивой аудитории. — Пошли пороть камыши. Я со своим Тором по левой стороне Грязного, а Игорь — по правой. Ага. Дошли до перешейка. Вдруг Тор поверху учуял, да как рванул через перешеек к Игорю. Ага. Слышу: «Ах-ах-ах!» Повел. Ага. Я затаился. Жду. А Тор там все кругами: «Ах-ах-ах, ах-ах-ах!» Вдруг слышу стрел! Еще! Ага!
Горящие глаза и безвольно раскрывающиеся рты устремлены на полного возбуждения и печали Сергея, как на гастролирующего гипнотизера.
— На меня гонит! Ага! С предохранителя! Вскинул. И на тебе! Выходит с той стороны прямо на меня! Красавец! Никогда таких здесь не видал. Шкура вся пятнистая, рожки маленькие. Ага. А шея, как у балерины! Прямо мне в глаза смотрит, и слеза в глазах. Ну, просто просит зверь: «Не стреляй!» Да и как стрелять: ни лицензии, ни пули. Опустил я стволы, отвернулся даже. А он ушел, красиво так ушел.
Напряжение несколько спадает, и охотники вновь овладевают своими лицами, обмякают на сиденьях, переглядываясь.
Вдруг лицо Сергея сереет, и он медленно поднимает взгляд на Игоря. Нехороший взгляд.
— И тут этот выкатывает. Что же ты не стрелял? — кричит. Я, кричит, — отдуплетил, да промазал! А у тебя он вот где прошел, а ты не стрелял! С мясом были бы все!
Охотники осуждающе смотрят на Игоря, делающего вид, что он ничего не слышит, что разговор вообще не о нем.
— Ничего я ему не ответил на это. Посмотрел только ему в глаза со значением и сплюнул на землю, — решительно заканчивает Сергей.
Тишина. Все молчат. Определяют свое отношение к Игорю. Как же быть теперь с этим, добрым в общем-то увальнем? Не просто занять такую же непримиримую позицию, как Сергей.
— А что за зверь-то был? — спрашивает вдруг наивный дед Саня.
Сергей уже молча помешивает ложечкой мед в только что налитой чашке горячего чаю. Охотники смотрят на него. Может, и правда зверь-то какой-нибудь пустяковый был, может не обязательно с Игорем так-то уж строго.
Сергей тянется за кружочком порезанной на блюдце ароматной антоновки, кладет кружочек в чашку и, глядя, как он плавает белым лепестком в красном от зверобоя кипятке, равнодушно произносит:
— Да жираф.
Даже запечный сверчок замолкает на те несколько мгновений, когда после произнесенного Сергей деловито отпивает из чашки, а у охотников разевающиеся рты стараются опередить выкатывающиеся из орбит глаза.
И потом, стараясь перекричать повальный хохот, Сергей, будто недоумевая, спрашивает:
— А если жираф, так что? Можно стрелять, что ли?
Вся деревня уже спит. Только в одном доме не смолкают разговоры, и свет из его окон падает на поленницу дров, где отходят ко сну скрипучие жуки, на поникшую листву яблонь и землю под ними, усыпанную неподвижными падальцами, на полеглые от росы шелковистые травы. Один дом во всей деревне, во всей безлюдной темной вселенной светит на все четыре стороны счастливыми огнями маяка.
ывает, что вдруг не задается. Спешишь куда-нибудь, так обязательно не успеешь. Нужно позвонить, так телефон не работает. Пошел в магазин — там учет. Простоял в очереди в кассу, она закрылась на технический перерыв. И так и эдак пытаешься обмануть злой рок, иначе именуемый стечением обстоятельств, а он все преследует тебя. Мало того, опережает. Вот— вот, кажется, будет просвет в бесконечной череде неудач. Улыбнется вдруг тебе лукавая, как жена завмага, Фортуна и поманит маленьким своим пальчиком. Побежишь к ней опрометью, а подбежал — уже большой пальчик между двух других выглядывает и проказливо так покручивается, сверкая лакированным ноготком. Махнуть бы на все рукой, зарыться с головой под одеяло и проспать до тех пор, пока не кончится черная полоса. Так нет же. Те же самые обстоятельства заставляют тебя принимать решения, двигаться, действовать и всякий раз оказываться у разбитого корыта, разводить бессильно руками и повторять то вслух, то про себя: «Когда же это все кончится, наконец?!»
В тот августовский день не задалось с самого утра. Ласковое солнце, пробудившее к жизни обитателей старого дома, вдруг скрылось за облаком какого-то вредно-серого цвета, быстро набежали тучки, и вот уж все небо затянула тоскливая пелена, словно объявляя равнодушно-механическим голосом станционного репродуктора:
— Ждите дождя… Ждите дождя… Ждите дождя…
Ждать его долго не пришлось. Нестройная дробь первых капель быстро сменилась решительным гулом, а затем однообразно-нудным шумом нескончаемой мороси.
Дом приуныл. С тяжкими вздохами выжлецы улеглись в сенях. С бессмысленной настойчивостью муха пыталась пробиться сквозь оконное стекло под холодные струи. И так же обреченно переполненная уже бочка под водостоком принимала в себя непрерывный бурлящий поток.
Все планы будущей жизни, выстроенные в расчете на хорошую погоду, рухнули в одночасье, как трастовая организация. Брат занялся ружьями.
Я привалился на диван со скучнейшей книгой, описывающей беспросветную жизнь японского поэта, писавшего красивые и грустные стихи, полные трогательных надежд на будущее.
Я уснул, мне не проснуться.
Ночь пришла в мой дом без стука.
Завтра снова встанет солнце,
И лучи его коснутся
Молодой листвы бамбука.
Вторым номером была сгоревшая яичница. Мы ели ее горькую, сухую, черную и канцерогенную.
Ну, а потом счет злоключениям был потерян. Брат сунул куда-то шомпол и никак не мог его найти. Он кружил по комнате, повторяя:
— Вот только что был в руках. Ну, куда я мог его деть?!
Я порезался лопнувшей отчего-то в руках чашкой, когда мыл посуду Бинт и йод мы искали по всему дому и нашли в нижнем ящике серванта пропавшую еще зимой меховую шапку брата, изъеденную молью до неузнаваемости. В раздражении, увидев, что из его любимой шапки получился дуршлаг, брат с силой швырнул ее в стену Давно уже погнутый гвоздик, на котором в сенях чудом держалась до сих пор вешалка с верхней одеждой, воспринял этот несильный удар, как сигнал к окончанию срока своей службы. Шапки, пальто, куртки-ветровки и дождевики рухнули на ничего не подозревавших выжлецов. С визгом они кинулись искать спасения от набросившейся на них неведомо откуда груды тряпья и опрокинули полное ведро с помоями.
Можно было бы и дальше перечислять все, что вытворяли с нами стекшиеся обстоятельства, но нет большого смысла занимать этим внимание читателя, который без труда может вспомнить еще десяток— другой подобных же казусов, имевших место в его жизни в подобные незадавшиеся дни.
