Глеб Горышин - Понял

— …Я работал на третьей мебельной фабрике… А у меня дядька был, у дядьки друг, у друга машина была. Вот он заезжает, друг-то, утром за дядькой, потом за мной. Мы едем на Шуваловское кладбище. Там самая выгодная работа была — это раковины ставить. Тяжелая работа. В день мы раза по четыре выпивали, по пять — дядька мой, этот мужик, у которого машина, и еще другие были. Грамм по сто пятьдесят. Выпьешь — усталость снимает. Вечером каждому по сто рублей выходило. Это на старые деньги. Тогда сотня не то что сейчас десятка. В карман сотню кладешь — и порядок, поял… Четыре или пять месяцев я так работал. Потом вызывают в суд. С мебельной подали: дескать, прогульщик, то-другое. Я говорю, ничего подобного. Я работал на законном основании. Там же тоже артель, на кладбище. Я говорю профоргу нашему: «Я на тебя тоже в суд подам — за клевету, поял». Это он на меня составлял бумаги. А он трусоватый был. «Что такое?» — говорит. «Вот так», — говорю… А когда у меня мать умерла, я на Шуваловское кладбище ее привез, там мужики все знакомые — и ни хрена. Ободрали меня, как липку. Я говорю: «Да вы что?» А они: «А нам, — говорят, — один хрен…»

— Как ты можешь, как ты можешь все это рассказывать, как у тебя поворачивается язык? — «Усы» перешел с моим соседом на «ты» — совсем он расстроился и разгневался, и нельзя ведь ему расстраиваться — после инфаркта.

— И мать родную не пожалеют… Они такие… — забулькал «Дачник»…

Содержание жизни больничной — болезни, о болезнях и говорят о болезнях телесных, а затем переходят к житейским болезням, к больным вопросам. Больница располагает к откровенничанью. Люди вернутся домой и попридержат язык. Здесь можно немножко и распоясаться (пояса сданы вместе с одеждой). У каждого мера, конечно, своя.

Сосед мой распоясывается чуть выше дозволенной меры. Но для чего? Я не знаю пока.

Откладываю знакомство с соседом на будущее. Болезнь меня точит, гложет, ввергает то в жар, то в холод, то в забытье — печеночные колики не шутка. Мне хочется постонать, поскулить. Я слушаю только мою болезнь, но проникают в сознание, царапают чужие голоса. Вот голос «Артиста»:

— Я бросил курить, поял, на восемь килограмм поправился. Куда к черту, думаю. Не нагнуться. Надо опять начинать…

«Что начинать? Для чего начинать?»

Женский голос: сестра принесла лекарства… Всем лекарства, а мне еще нет…

— Петя, смотри-ка, лысеешь. Это от чужих подушек.

«Подушек, душек, ушек…»

— Я в зоопарке работал, поял. Ну, там починить, остеклить что надо…

«Кто работал? В каком зоопарке? В зоопарке разве работают?.. Ага, это голос Артиста… Его зовут Петей…»

— Там рыба, поял.

«Какая рыба? Там звери…»

— Из Невы-то она заходит в канавку, тут корм. А мы чистили эту канавку. Рыбе нечем дышать, она носы высовывает, ходит, видно… Сначала крупную брали, потом уже всю. Утята, поял… Гусей, тех считали, а утенка возьмешь, шею ему свернешь, перья все в кочегарке сожжешь, поджаришь. А ты думал? Там можно работать…

«Работать… ботать…»

— Больной! Вам дать снотворное?

«Кто больной? Да это я больной. А вдруг летальный исход? Летальный — летательный. Но куда же я полечу?»

…Возвращаюсь в мою палату № 4. То есть никуда я не удалялся. Я болел сколько-то дней, а теперь поправляюсь.

— Ну что же, — говорит мой доктор, — печеночных колик у вас нет и не было — диагноз ошибочный. (Как это не было? А для чего же я в ванне варился вкрутую?) У вас двусторонняя пневмония, плеврит. В общем, вы попали в больницу к шапочному разбору вашей болезни. Кризис перенесли на ногах. Поколем вас еще и продолжим курс стрептомицина, пенициллина. Курить придется бросить, совсем, навсегда. Поездки на юг исключаются… С такими заболеваниями, как у вас, живут в Ленинграде тысячи людей… Живут, что поделаешь, климат…

Вот сейчас схожу в курилку, в последний разок накурюсь н брошу. А на юг — поживем-увидим.

В курилке меня узнают:

— Малость повеселел. А то совсем был кислый…

Безногий сидит где сидел, в одном зеленом носке, в одной тапочке, с сумеречными глазами, со шрамом на щеке, думает вслух:

— Умереть-то ерунда. Все равно как заснуть. А вот жить — как? Дома лежать тоже не сахар.

Сказал и зацокал копытцами-костылями.

Грузчика не видать, того, что инфаркт свой видел в гробу в белых тапочках. Где он и что с ним, об этом не вспоминают. Это не принято здесь — вспоминать. Встретились, разминулись… Каждому свое, кому — инфаркт, кому двусторонняя пневмония. И рыхлого, белобрысого наладчика в черной пижаме не видно. Зато есть новые лица…

Ну вот, накурился. Надо бросать. Тысячи людей с моей болезнью живут в дурном нашем климате. И не курят, наверное. Хотя, с другой стороны, сосед мой Петя бросил — и раздобрел на восемь килограммов. Собирается снова начать.

В общем, дело пошло на поправку. Покурили и едем дальше, все то же купе — палата № 4, и попутчики те же, надолго: Дачник, Артист и Усы. Артист, должно быть, не умолкал все это время, пока я не слушал. Сколько же он успел нарассказать? Вообще, сколько времени нужно болтливому человеку, чтобы выболтать всю свою жизнь? Велика ли жизнь-то? Да и память не безразмерна…

— Ну что, Петя, как твой инфаркт?

— Тут приходили, поял… Ты припухал, не слышал. Предлагают меня в клинику к Колесову перевести. Аорту пересаживать будут. Я подходящий кролик для них… Операция еще не отработана… Я говорю: «Нет, ребята, дурных нема». Я себя нормально чувствую, на баян два раза садился, завтра в гальюн пойду.

Нянька оперлась на швабру, слушает, сообщает новость — не по времени новость, а по значимости среди больничных событий:

— В шестой палате один сидел на баяне и отдал концы…

Это сообщение не нравится усатому. Усатый морщится, сдвигает на лоб очки, укоризненно смотрит на няньку и опять углубляется в книгу.

— Инфаркт без стенокардии — это еще ничего, — рассуждает Петя. Все-то он знает, тертый калач. — А если стенокардия — тогда все, поял, прижмет… Стенокардия, ребята, это бывает пострашней, чем инфаркт. Как прихватит… Когда холестерину в сосудах много, тогда все. Как макароны ломаются. А когда мало холестерину, тогда все нормально, сосуды эластичные…

Разговор о холестерине, сосудах и стенокардии весьма интересен моим соседям. Я не участвую в нем, у меня двусторонняя пневмония, плеврит — разные спецификации. Это существенно в наше время узких профилей. Какая, кажется, разница — помереть от плеврита, от стенокардии или попасть под трамвай? («Умереть просто. Как заснуть».) А вот же, есть разница. И тут — узкий профиль…

— Плотник умирал, — сказал Петя, — говорит, всех прощаю, а еловый сук не прощу. Ну, сука, этот еловый сук. Клины вышибает. Как железный.

Петя рассказал притчу о плотнике и еловом суке задумчиво и рассеянно, будто струны подтягивал, прежде чем главную песню запеть. Но притча эта понравилась Дачнику (его Петровичем кличут, он из военных, на пенсии двенадцатый год), подвигла его на рассказ из собственной жизни.

— Самая тяжелая работа, — сказал Петрович, — это бревна продольно пилить. На доски… — Сказал и более чем обычно, побагровел от натуги. Что-то булькало, хрипело у него в груди. — Я — до армии — семь лет пилил. Сначала три года снизу гирей болтался. Потом уже наверху…

— Да-а, ребята, — сказал Петя по ходу собственных мыслей, — до сорока лет все клетки в человеческом организме заменяются, поял. А после сорока — уже все, не заменяются. Каждый остается при своих… Я, помню, танцевать любил, а теперь не то. Мы в прошлом году с Мишкой, с другом, пошли на танцы. Ну, можно найти, с кем. Находятся. Танцуешь, но нет уже такого чувства. Не то. Я говорю Мишке, пошли отсюда. Ну, он, правда, уже пристроился, с толстыми ляжками одна там была. А я вижу, что нет, не то. Так все я могу танцевать, современные — эти, конечно, нет, а так могу, поял. Бывало, танцуешь, сам себя чувствуешь нормально, как летишь все равно… А тут не то.

— Чем бы дитя ни тешилось, — сказал старик с усами — «Усы». (Его имени я не знаю, он ни разу его не назвал, не опустился до равенства, панибратства. Он всю жизнь ремонтировал самолеты — технарь. Теперь, конечно, на пенсии. На заслуженном отдыхе.)

Петя не поддается на реплику, он как будто исполнен сознания собственной правоты, праведно прожитой жизни. А может быть, он защищает, прячет в себе сокровенного человека.

— Я на студии телевидения работал. Ну, там, декорации надо было поставить, по столярному делу… Эдиту Пьеху там записывали, я вот так вот, как до тебя, Усы, стоял — отлично, просто красота!

— Сколько ты мест поменял, за рублем гонялся? — пробулькал Дачник — Петрович.

— От дает!.. У меня жена не работала, ребенок один и другой. И дачу строили. Ты знаешь, как дачу строить! А жить-то надо. У меня, по-новому, пятый разряд… Я в любое место приду, мне сто двадцать, сто тридцать рублей обеспечены. Я этого не боюсь, что без работы останусь. У меня принцип: я с энтузиазмом ничего не делаю. А что там к коллективу привыкнуть, так я через неделю уже в доску свой. Я двенадцать лет на третьей мебельной фабрике отработал.