— Учту. У вас все?
В железном, мигающем лампочками ящике рации послышалось прерывистое попискивание. Смех?
— Что вы сказали?
— Пойми, Бронников, — добродушно произнес из ящика Лепехин, — дело в конце концов даже не в Сто семнадцатой, не в фонтанчике, который, видишь ли, сегодня позарез нужен. Это пустяк. Я сейчас свяжусь с остальными экспедициями — найдем. Дело в другом, Коля. Сработаемся ли мы с тобой? Способен ли ты в принципе воспринимать… Завтра, послезавтра…
2-а
А Лазарев прикипел взглядом к черному флажку на карте, к своей Сто семнадцатой. Даже глаза повлажнели от напряжения, налились слезой, а отвести их он не в силах. Уставился на карту, на флажок, а видит… Плоское блюдо тундры с блюдцами закованных в лед мелких озер… Ажурная вышка буровой… Вокруг бригадирской б о ч к и сгрудились разнокалиберные вагончики… Чуть в стороне, на помосте, — емкость с соляркой, еще дальше — обшитая толем, спиной к зрителям — будка уборной. По брошенным в размятую топь бревнам, балансируя для равновесия раскинутыми руками, бегут помбуры. В подбитых ватой шлемах, в резиновых сапогах с подвернутыми голенищами. На ступеньках вагончика-столовой сидит Зоя, чистит картошку. Рядом с ней, уткнув голову в лапы, внимательно следит за процессом чистки собака. Шарик, кажется.
Лазарев вспомнил, что помбур Гогуа просил его заглянуть на почту, узнать, нет ли ему письма из Совета Министров. Дело в том, что с того времени, как он сам отослал письмо в Совет Министров, прошло уже около двух месяцев. Лазареву были известны подсчеты Гогуа: неделю туда шло письмо. Пока прочли, пока проверка-шмоверка, пока подумали-посоветовались, пока решение приняли, пока у машинистки ответ полежал, пока на подпись его послали — полтора месяца прошло. Больше нельзя, это уже бюрократизм будет, невнимание. Ну, и сюда, в Ямало-Ненецкий национальный округ, с недельку письмо будет идти. Значит, вот-вот оно прийти должно. «На почту зайти надо, — решил Лазарев. — Отдать мне письмо не отдадут, если пришло, но хоть обрадую парня. Он тем же вертолетом в поселок отправится, вахта его кончилась нынче ночью, и получит свое долгожданное письмо». Да, отработала вахта фомичевская. Сам Фомичев, два практиканта из Салехарда — Гудим и Шишкин, Гогуа, Заикин… Лазарев смотрел на карту, как на экран телевизора, словно кино смотрел, в котором главные роли играл личный состав его бригады…
2-б
— Что, Лазарев? — прервал его размышления начальник НРЭ. — Не так что-то? Ну, говори, говори! — Он потирал лоб, прогоняя похожую на чайку морщинку, весь еще своим переполнен был, не остыла еще рация.
На Лазарева волна словно нашла внезапно. Отчаяние какое-то. Все прахом…
— Снимай меня, Николай Иванович! Слышишь, снимай! Я… — он задохнулся. Понимал, насколько жалок его вопль, как это не к лицу ему. Э, да что уж тут… Все прахом!
В приемной послышался звонок. Дверь в кабинет открылась, вошла секретарша. Из ноздрей ее еще слабо струился сигаретный дым, только за мгновение до этого сделала затяжку. Выражение лица подчеркнуто равнодушное, словно из другой организации она была, словно не здесь работает. «Наверно, Бронников на сигнал нажал, — понял Лазарев, — с чего бы иначе она вошла и уставилась вот этак, ожидающе. Странно, зачем он решил меня перебить? Гм… Ох уж этот Бронников. Бес!»
— Разыщите Бондаря, — сухо приказал Бронников. — Как придет — пусть заходит. Ушла эта… С ребенком? — быстро взглянул в блокнот. — Капелюх?
— Нет, но из приемной я ее выпихнула. В коридоре вас подстерегает.
Он взглянул на часы.
— Всерьез, значит, это у нее? Ну-ну, пусть ждет. — И снова: — Бондаря мне.
Зазвонил телефон.
— Бондарь? Легок на помине. Что-что? На Сто семнадцатой? — Бронников рассмеялся. — Всем нынче Сто семнадцатая далась. Икается там, наверно. Зайдешь? Через пять минут? Жду!
Секретарша вышла. Бронников снова впился в бурмастера маленькими светлыми глазами. «Как он видит ими? — мелькнула у Лазарева странная мысль. Светлые глаза казались незрячими. — Через пять минут, — прикинул Лазарев, — явится Бондарь. Партбюро рядом. Значит, Бронников как бы предупреждает — без эмоций, по делу. Не дает, значит, разрешения раскучерявиться, в жилет поплакать». Лазарев яростно сжал зубы. Почувствовал, как заходили под ушами неповоротливые желваки. И у Бронникова то же самое. Интересно… Ишь ты! Лазарев увял, усмехнулся. Взглянул в светлые, как бы незрячие глаза начальника НРЭ, ожидая, что и тот усмехнется. Нет, не усмехается. Закаменели крутые, подпирающие маленькие глаза скулы.
— Или Фомичева забирай! — закричал бурмастер. — К чертовой бабушке! Четыре вахты, двадцать гавриков с лишком, а все на него, как на смелого, как на… Даже те, которые его терпеть не могут. Что ни скажу — усмехается. Что ни сделаю — оглянусь, а он смотрит. А все… Все остальные под него начали, тоже… Это ведь как зараза, Бронников! А ночами знаешь что делает? Бродит! То Серпокрыл бродил, а теперь он! И получается… Серпокрыл грохнулся, а теперь… С меня одного хватит! Хоть все считают, что мне начхать, что я даже рад был, когда… — он осекся. — Забирай, слышишь, Бронников? Забирай его, а то… — Лазарев посмотрел на карту, на флажок, — коротко махнул рукой. — Ведь второй уже год примерно, — сказал он тихо. — Невезуха эта у меня… — Загнул пальцы на левой руке, начав с мизинца, скакнул на правую, вернулся на левую. — То вода все, вода — контур уточняли. Потом — год назад — с Серпокрылом… И теперь не лучше! — ткнул пальцем в бледно-зеленую карту. — Эр Сто семнадцать! То долото полетело — скальный грунт, то лебедка не фурычит… Пузыри пошли, а ты дальше бурить велишь. Так? На что уж мелочь — индикатор кто-то плечом с гвоздя сшиб, деформировало. Иди теперь гадай, сколько весу на талевой системе…
3
Странно, но даже у тех, у кого волосы абсолютно прямые, бакенбарды тем не менее закручиваются колечками. Фомичев брился один раз в неделю. Не в один и тот же день, а когда к этому душа лежала. Душа у него к бритью, сказать по чести, вовсе не лежала, но если больше недели не бриться — это уже будут бакенбарды, борода. А бороды или даже бакенбард Фомичев не мог себе позволить ни под каким видом. Пижонство. Сегодня как раз неделя исполнилась его щетине, и, поспав пару часов после ночной, он, напрягшись, стал бриться. Он брился, нацеливая на щеку маленькое круглое зеркальце, поглядывая время от времени по сторонам, на спящих парней, на учебники свои, покрытые слоем пыли, на олений рог, висевший над его койкой… Он нашел его сегодня ночью — рог дикого оленя с шестью отростками. Фомичев проводил станком с зажатым в нем лезвием по шипящей белоснежной пене, постепенно обнажая розовую щеку, эта розовая щека заполнила скоро все круглое зеркальце, отчего последнее стало напоминать яблоко. Фомичев вздохнул. Работа у него не из легких, да к тому же он сейчас после ночной, вообще — столько пришлось пережить за текущий год, а щеки — черт бы их побрал! — румяные. Сегодня ночью истек последний, девятый день смены, можно слетать в поселок, то-се… Он уже месяца два там не появлялся. Чего он не видел там? Чего зря туда-сюда летать? Нет смысла… Все равно уж… Контрольные за третий курс исторического он не отослал, на сессию не поехал… Даже в отпуск год как не ходил. А в прошлый отпуск — проохотился в этих же местах… И порой ему казалось уже, что весь век свой он здесь прожил, на буровой. Вышка, несколько разнокалиберных вагончиков, сгрудившихся у бригадирской бочки… Оглушающее, плоское пространство тундры вокруг… Работа, сон, та же охота иногда — на куропаток… Рыбку кое-какую извлечь можно из озерка, снова перечитать чью-то измочаленную книгу… Что еще? Треп… Бесконечный, изматывающий треп — о грустных и счастливых историях любви; о той же охоте, рыбалке; о всяких уморительно смешных, но подлинных случаях — брюки из синтетической ткани на корреспонденте одном от пятидесятиградусного мороза развалились посреди улицы; о том, кому где и как заблудиться пришлось в краях этих — едва спасся; какие увлекательные сны снятся, когда замерзаешь, — про лето, про зеленую траву, ягоды… Рассказывали о газовых выбросах, рассказывали об ухнувших в преисподнюю тундровых болот тракторах, о различных авиакатастрофах. «Летает здесь, ребята, по небу вертолет один, без экипажа, без пассажиров. Думаете, управляемый по радио? Нет, призрак! Летучий голландец! И если он какому-нибудь самолету или вертолету встренется — все! Быстро, выгодно, удобно!»
Но весь век на буровой не проживешь, что бы там ни казалось. Обрыдло Фомичеву, по чести говоря, смотреть на окружающую его плоскую географию. Может, все-таки слетать на два дня в поселок? Все-таки поселок… Дома, люди… А может, вообще?.. Вещмешок за спину, рог этот прихватить и… Нах Москау! Что-то не клеится у них с Лазаревым после случая с Серпокрылом. Лазарев фомичевских промахов не прощает, а он, Фомичев, тоже, чуть что не так Лазарев скажет или сделает, — язвит, подначивает. Удержаться не может. Не хуже, чем Серпокрыл некогда. Два месяца назад он абсолютно случайно подслушал разговор.
