— Одалживайтесь.
Вострецов, чему-то еле приметно усмехаясь, достал из-за сапога трубку, набил ее крепким, почти черным табаком, вернул кисет хозяину.
— Благодарствую, комбриг.
— Меня зовут Вахрамеев Николай Иванович. Итак — по порядку и, если можно, поточней. От этого зависит ваше будущее, полагаю.
Он уселся поудобнее, подымил самокруткой и приготовился слушать.
Но тут на столе зазвучал телефон, и краском[1] приложил трубку к уху.
Слушая, он кивал головой, говорил «Да… да… разумеется, голубчик» и снова кивал.
Потом вдруг проворчал:
— А ты плюнь на то, Роман Иванович, право, плюнь. Болтают. И патроны, и махорку получишь сполна.
Покосившись на Вострецова, внезапно предложил телефонному собеседнику:
— Сядь на коня и скачи ко мне. Жду.
Послушал ответ и сказал, не меняя тона:
— Ты, чай, знаешь, что такое приказ? Так вот, это — приказ. На коня — и ко мне.
Отодвинув от себя громоздкий телефон, повернулся к Вострецову, и тот решил, что можно говорить.
— Рожден я, как в бумаге значится, в Казанцеве, близ Дюртюлей… — начал он было свою повесть, но Вахрамеев махнул рукой: «Помолчи!»
Комбриг расчистил на столе место и негромко крикнул в соседнюю комнату:
— Иван Семенович! А, Иван Семеныч!
Тотчас распахнулась дверь, и появился пожилой красноармеец с лихо закрученными усами и в аккуратной одежде.
— Здесь я, Николай Иваныч.
Однако, увидев постороннего при орденах и погонах, смутился, вытянул руки по швам, поправился:
— Слушаю, товарищ комбриг.
— Вот что, Иван Семенович, — распорядился Вахрамеев, — принеси-ка ты вот этому хмурому дяде поесть.
Спросил у Вострецова:
— Давно ел?
— Давно.
Снова повернулся к ординарцу.
— Найди что-нибудь. Побольше. Все понял?
— Так точно, — с неудоумением глядя на прапорщика, отозвался боец. — Побольше.
— Ну вот и давай, голубчик.
Проводив взглядом красноармейца, вздохнул.
— Сытый голодному не пара. Да и Сокка подождать надо, скоро пожалует. А иначе вам повторяться придется.
— Кто это — Сокк?
— Если коротко: герой, каких мало.
— А некоротко?
— А подлинней — вот что: двадцать три года. Весь в ранах. Бесстрашен, самолюбив, властен. Бойцы боготворят его. Да и есть за что — Роман Иванович дело знает тонко, в обвалах битв и событий тверд и всегда находит выход. Железная воля.
Вострецов весело покосился на Вахрамеева. Комбриг заметил этот взгляд, понял его и усмехнулся, в свою очередь.
— Сами скоро узнаете. И поймете: я не приукрасил героя.
— Имя-отчество — русские, а фамилия вроде пришлая. Кто он? — полюбопытствовал Вострецов.
— Эстонец. Рожден в семье безземельного батрака.
— С немцами воевал?
— В 18-м полку Сибирского корпуса. За храбрость и, скажу так, изворотливость произведен в прапорщики. Октябрь встретил со всей бедняцкой душой.
— Вот как… занятно… — пробормотал офицер, снова хватаясь за трубку.
— О чем вы? — не понял Вахрамеев.
— Мой корпус. Однополчане, можно сказать.
Вострецов с достоинством, однако же быстро справился с обедом, который принес ординарец комбрига. Вытер платком, припасенным для этих нужд, алюминиевую ложку и спрятал ее за голенище. В эту минуту в прихожей раздался стук сапог, дверь широко открылась — и в горницу легким, стремительным шагом вошел молодой человек.
Он резко бросил ладонь к виску, сказал: «Здравия желаю» — и, щурясь, посмотрел на офицера.
— Это еще что за дядя? Изловили? Сам явился?
— Говорит, сам.
Сокк быстро прошелся по комнате, резко остановился, будто споткнулся, и мальчишеское его лицо осветила усмешка.
— Для меня, чай, припас?
Он кивнул на прапорщика.
— Для тебя, — не стал отказываться Вахрамеев. — Понятно, ежели он человек порядочный, а также коли кошки между вами двоими бегать не будут.
Помолчал немного, улыбнулся.
— Знакомьтесь: Сокк Роман Иванович, командир Петроградского полка, и Вострецов Степан Сергеевич. Оба воевали с немцами, оба — Сибирский корпус.
Комполка бросил на прапорщика быстрый, уже заинтересованный взгляд, склонил маленькую, гладко остриженную голову, однако руки не подал.
Вострецов с любопытством рассматривал офицера.
Первое впечатление осталось не в пользу Сокка. Его голова беспокойно двигалась на тонкой длинной шее, сердитые или, может, злые глаза были полуприкрыты веками, и странным казался голос, полный металла и совершенной уверенности в себе.
Сокк покосился на голую голову Вострецова, усмехнулся, спросил:
— А ты чего, дядя, постригся?
— А для того, племянник, что вшей не люблю, да и причесываться на позициях лишнего времени нет.
— Скажи-ка, все верно, — даже как бы удивился Сокк, ухмыляясь и вымеряя горницу длинными шагами.
— Посиди спокойно, Роман Иванович, — попросил Вахрамеев. — А Вострецов о себе расскажет. Послушаешь?
— Послушаю, ежели без брехни.
На калмыцком лице прапорщика закаменели желваки.
— Брешут собаки, паря, а я не пес. И повремени-ка чуток, не мелькай.
Сокк побледнел от обиды, вскочил со скамьи, но внезапно рассмеялся.
— А ты, я вижу, язва, дядя!
Вахрамеев поспешил вмешаться в перепалку.
— Садись, Роман Иванович. И помолчи. Начинайте, прапорщик.
— Можно и начать, — отправляя пустую трубку в рот, согласился Вострецов. — Рожден, стало быть, в Казанцево в одна тысяча восемьсот восемьдесят третьем году. Тридцать пять лет, выходит, без малого. А вот кто мои родители, а также брательники и сестры…
Уже наступила ночь, дважды заходил в горницу ординарец, жестами оповещая — «ужин!», но Вахрамеев, в свою очередь, подавал знаки, чтоб не мешал, а принес еду на всех. Однако и потом к тарелкам никто так и не прикоснулся.
Повесть Вострецова была уже в полном размахе, когда в горницу без стука вошел человек в кожаной куртке, перепоясанной солдатским ремнем.
Комбриг кивнул вошедшему, а Сокк привычно бросил ладонь к козырьку буденовки, и Степан понял: это кто-то из штабного начальства, а может, и комиссар бригады.
Вошедший присел на лавку у печи, положил крупные рабочие руки на колени и, склонившись немного вперед, стал внимательно слушать Вострецова. Иногда он задавал вопросы, уточнял подробности и снова замолкал, не отвлекая себя ни табаком, ни прогулками по комнате.
Внезапно покачал головой, сказал офицеру:
— Я тут клином влез в ваш разговор и не представился. Зовут меня Чижов Николай Георгиевич. Комиссар бригады. Продолжай, прапорщик.
Лишь под утро, потирая кулаками красные глаза, Вострецов завершил рассказ.
Некоторое время все безмолвствовали. Наконец комбриг велел ординарцу позвать караульного начальника и, пока красноармеец выполнял распоряжение, сказал:
— Коли правда, что говорил, Степан Сергеевич, я рад и за тебя, и за нас. У меня и Романа Ивановича будет еще один надежный друг. А теперь повечеряем.
Поужинав и позавтракав одновременно, Вахрамеев повернулся к Вострецову.
— Однако не сердись: нынче посидишь под замком. У войны свой закон, нельзя нарушать.
Как только караульный увел офицера на гауптвахту, Сокк заключил с совершенной уверенностью.
— Верю ему, комбриг. Да и то сказать надо: в корпусе о нем легенды летали.
Подумав, походил по горнице, добавил:
— Беру, ежели не возражаешь. Ну, мне пора в полк.
Ушел и Чижов.
Оставшись один, Вахрамеев разобрал койку и лег на мягкий матрас, покрытый простыней. Такое выпадало фронтовикам нечасто, и комбриг полагал, что заснет вмиг.
Но почему-то не мог забыться, и в памяти постоянно стояло рябоватое лицо с голубыми упорными глазами.
Вот что выяснилось из рассказа этого любопытного, не ординарного, судя по всему, человека.
* * *
Начальные годы Степки Вострецова мало походили на «золотое детство», ибо по сути не значилось никакого детства, что уж там — «золото»!
Семья сложилась бедная, хлеба хватало, в лучшем случае, до рождества, а после только и еды, что картошка, капуста, овес.
Отец и мать были странная пара. Батя, хилый и тщедушный, постоянно молчал, легко раздражался, но хуже прочих бед гнуло главное горе: Сергей Викторович каждодневно кланялся водке. Оттого десять его детей вечно голодали, укрывались тряпьем, рано совали свои худые шеи в хомут батрачества, а то и помирали молчком.
Мать Анна Игнатьевна, напротив того, была женщина могучей стати и крутого нрава и тяжко трудилась с утра до поздней ночи.
Родительница пахала, сеяла и жала хлеб, мыла у всех безбедных людей Казанцева ихние избы, иной раз — до восьми в день. Живя у пристани, ходила наравне с мужиками грузить баржи, перетаскивала по деревянным мосткам на борты пятипудовые мешки с зерном. И еще успевала обихаживать несчастного мужа своего, язык коего к вечеру размокал, как губка.
