Она помолчала, поправила упавшую на лоб прядку волос и, словно по секрету, сказала:
— Ты знаешь, Сережа, я ведь и за тебя волнуюсь, за твои тетради.
— Не веришь, что ли?
— Верю, потому и беспокоюсь. Ты столько работаешь, нервничаешь — и все один. Посоветоваться толком не с кем. А там, в Москве, редакции журналов, газет. Обратишься — помогут. Разве не правда?
— Рано о редакциях думать. — И, чтобы не возвращаться к этому разговору, предложил: — Пойдем спать.
Они тихо вошли в квартиру. Комнаты выглядели неуютно. На полу стояли чемоданы, ящики и туго перетянутые ремнями узлы. Дети спали на одной кровати, головками в разные стороны: Володя, смуглый, лобастый и черноволосый, как отец, лежал лицом кверху, разбросав руки в стороны, Людочка — свернувшись калачиком. Глаза ее были прикрыты светлыми кудряшками, губы чуть-чуть улыбались.
— Веселый сон снится, — шепотом сказал Мельников, осторожно поправляя сбитую в ногах простыню.
Наташа кивнула головой:
— Плывет, наверное. Весь день в пароходы играла.
Они уселись рядом на стульях и глядели на детей с таким вниманием, будто не видели их целую вечность.
* * *
Над бухтой поднималось солнце. Его лучи плавили длинную зубчатую косу, крабовой клешней уходящую в простор океана. Вся отгороженная косой вода отливала оранжевым блеском. В розоватой дымке покоились дальние сопки. Их крутые конусы, казалось, врезались в самое небо.
Океан понемногу начинал волноваться. Он, шипя, набегал на песчаные отмели, неторопливо лизал гладко отшлифованные скалы, с глуховатым клекотом бился о борта пароходов.
«Восток» стоял метрах в ста пятидесяти от берега. Его гигантское белое тело почти не покачивалось на волнах. Мельниковы сидели на верхней палубе. Дети были на руках у Сергея и наперебой расспрашивали обо всем, что видели в бухте.
Дочь не отрывала взгляда от чаек. Они кружились над самым пароходом, издавая плачущие гортанные звуки. Птицы садились на поручни, канаты и даже на палубу.
— Папа! Папа! — что есть силы кричала девочка. — Гляди, какие смешные.
Володя хлопал в ладоши, и чайки улетали.
— Зачем ты их? — сердилась Люда. — Вот уж какой нехороший.
И она терпеливо ждала, когда чайки вновь осмелятся сесть на палубу.
Наташа нервничала. Разговор с Сергеем не клеился. Мыслей было много, и наплывали они как-то все сразу, перебивая друг друга.
— Ну, ты смотри, Сережа, настаивай, как решил. Слышишь? Только в Москву. Так и говори: квартира, семья, больной сын...
— Ната-а-ша-а! — остановил ее Мельников.
Она вспыхнула:
— Ну что «Наташа»?
— Да ведь какой раз я слышу: в Москву, в Москву. Будто ребенка уговариваешь.
— Но меня раздражает твое спокойствие.
— Какое спокойствие? Я только вчера говорил с начальником отдела кадров. Обещает.
— Ох эти обещания! Пора бы сказать что-нибудь конкретное. Ты же имеешь право требовать.
Над бухтой, заглушая все другие звуки, разнесся гудок парохода.
— Ну, ты пиши, — заторопился Мельников. — Чтобы с каждой большой станции была телеграмма. Уговор?
С катера рослый матрос крикнул в рупор:
— Граждане провожающие, поторопитесь покинуть палубу!
Мельников поцеловал жену, детей и, силясь не выдать щемящей внутренней боли, поспешил к трапу. Катер медленно отвалил от борта «Востока». Мельников не отводил взгляда от палубы. Наташа и Володя махали ему руками, а Люда терла кулачком глаза. Сергею показалось, что она плачет. Он сорвал с головы фуражку и стал, размахивать ею из стороны в сторону, стараясь хоть этим ободрить дочурку.
Катер подошел уже к берегу, когда над бухтой взметнулся последний гудок и пароход начал разворачиваться, беря курс на юго-восток. Фигуры людей на палубе постепенно уменьшались и тонули в утренней синеватой дымке.
Наконец пароход сделался крошечным и вскоре совсем пропал из виду.
От пристани Мельников приказал шоферу ехать прямо в батальон. Домой заезжать не хотелось: что смотреть на пустые комнаты.
...Весь день Мельников провел в думах о жене и детях. Куда бы ни шел, за что бы ни брался, перед взором стояли высокая палуба парохода и до боли родные лица. Вечером, вернувшись домой, он взял со стола портрет Наташи в багетовой рамке и прикрепил его над кроватью. Долго сидел за столом, перелистывая газеты, журналы, потом разделся и лег в постель, заложив за голову крепко сцепленные руки.
На полуостров Дальний Мельников получил назначение сразу же после учебы. Начальник академии, полный, с седоватыми висками генерал, рассудительно сказал ему:
— Это хорошо, что вы едете на Восток. Орел должен быть с двумя крыльями, а у вас пока одно — западное.
Улыбнувшись, он кивнул на висевшую в кабинете большую карту Советского Союза, Мельников тоже взглянул на карту и впервые увидел, что она действительно напоминает своими очертаниями два гигантских крыла — западное и восточное, — выгнутых концами кверху в направлении тонких синих меридианов. Казалось, крылатая родина стремительно парит в необозримом пространстве, и все, что находилось когда-то на ее пути, расступилось по сторонам и замерло в изумлении.
Мельников подумал тогда, что и в самом деле восточная часть огромной территории страны, которая простирается от Уральского хребта до Тихого океана, знакома ему только по книгам и географическим картам. То ли дело милый сердцу рязанский край! Ромашковые луга, окаймленные березовыми и дубовыми рощами, синие плеса озер и речек, где в камышовых зарослях гнездились несметные стаи диких гусей и уток.
А сами Поляны! Все домики утопают в вишневых и яблоневых садах. Над крышами — березы и липы с грачиными гнездами. С одной стороны села — пруд, заросший густой осокой. С другой — глубокий овраг, по дну которого медленно текла черная вода, пахнувшая гнилыми корневищами старых дубов.
Засучив до колен штаны, Сергей со своими сверстниками целыми днями строил в овраге запруды или отыскивал в озерах утиные выводки, вылавливал корзиной щурят.
В один из жарких летних дней эти забавы ребят неожиданно были нарушены. В Поляны пришел из города чубатый невысокий человек в белой, заправленной в брюки рубахе и поношенных сапогах. Он степенно расхаживал по домам, приветливо здоровался со всеми за руку, как старый знакомый, и рассказывал о заводском училище.
Дня через три Сергей и его товарищи с сундучками и заплечными сумками покинули деревню. За оврагом остановились, долго смотрели на мирно дремавшие домики, затем прощально помахали руками и скрылись в лесу.
Время листало дни, как торопливый читатель книгу. На западе и востоке сгущались тучи войны. Советские люди оставляли работу, надевали армейские шинели. В те дни ушел в армию и Сергей. Жаль было покидать родной цех, недостроенные паровозы.
— Ну что же. — сказал Сергей, прощаясь с товарищами, — видно, там, в армии, люди нужней.
...Большое двухэтажное здание казармы. Просторные учебные классы. На стенах — образцы оружия, выдержки из уставов, наставлений. В длинных коридорах — дежурные, подтянутые, молодцеватые. Все здесь по-иному, не как в заводском училище. Каждый шаг бойца, каждая минута его времени на строгом учете. Поднялся утром, бегом на физзарядку, потом заправка коек, осмотр, завтрак и — занятия. Только успевай поворачиваться. Раньше Сергей представлял себе службу в армии просто: лихой строй, боевая песня и стрельбы в тире. Все оказалось гораздо сложнее. Чтобы научиться хорошо ходить в строю, нужно было часами маршировать по плацу. Гимнастерка потемнеет от пота, а командир все требует: «Выше ногу! Не опускать головы!».
Потом начались походы, полевые учения. Тут уж не просто пот, а белая соль выступала на обмундировании. «Вот тебе лихой строй и боевая песня», — издеваясь над прежней своей наивностью, рассуждал Сергей. Но не роптал на трудности, терпеливо втягивался в военную службу. Вскоре заслужил звание младшего сержанта.
Началась война.
Пришла она неожиданно, в тихое и теплое июньское утро, когда невозможно было представить, чтобы из ласковой синевы неба на мирно дремавшую землю вдруг стали падать вражеские бомбы.
А через месяц Сергей Мельников уже шагал со своим стрелковым отделением по глухим белорусским дорогам. Шагал не на запад, не навстречу врагу, а на восток, в глубь страны, укрываясь в лесах от фашистских бомбардировщиков.
Нет, совсем не так мечтал он воевать, когда торопился с товарищами к фронту. Ему представлялись победоносные атаки, глубокие прорывы и бой на чужой территории, обязательно на чужой, потому что пели так в песнях, писали в книжках. А выходило наоборот: никаких успешных атак, лишь тяжелые оборонительные бои да отходы, чтобы не оказаться в окружении.
Мельников шел измученный, злой. Рядом брели такие же злые красноармейцы, устало шаркая сапогами по торчавшим дубовым корневищам. Один рослый длиннорукий тамбовец остановился на поляне, упал лицом вниз, вцепился зубами в траву, захрипел:
