— Я счастливая! — выкрикнула Варежка. — Я такая счастливая! Только вот не знаю, что мне делать со своим счастьем. Недаром в прошлом апреле все на моей свадьбе кричали «горько!». И на самом деле горе горькое хлебнула... А поначалу я даже свитер ему собственноручно связала из чистой шерсти. — Она удивленно вытянула перед собой руки, и Шестаков посмотрел на них: тонкие, гибкие пальцы, совсем не для крановщицы. — И чего мой муженек куражился, куролесил? Самолюбие, видите ли, задели. Строил из себя два себя. Ему в комнате отказали, мне дали. А тут меня еще депутатом областного Совета избрали, на сессии в Иркутск зачастила. Он еще больше насупился. На конференции в Москву ездила. В Польшу посылали делиться опытом. Догонял бы, кто ему мешал? А он вместо этого стал дома представлять Отелло и как оно рассвирепело. Ну и пошла разладица... За ум не брался, только за рюмку. И сделался как термометр — всегда под градусом. Укрой меня да раздень меня, а засну я сам. Два раза вносила его в комнату. Недвижимое имущество! Ну а третий раз, когда наскандалил, вынесла на улицу. Спасибо, Антидюринг подсобил. Вниз-то нести легче, чем домой тащить. Хорошо, бог меня ростом, силенкой не обидел... Развод был со всеми удобствами, не пришлось даже фамилию менять. Моя девичья фамилия тоже Белых, из одной деревни. И нету у меня теперь на белом свете человека, по ком скучаю... Надеюсь, лучшая песня не спета, все еще впереди. А дома я одна-одинешенька. Хуже, чем мать-одиночка... Но иметь ребенка от пьяницы... Я теперь влюбленная больше в неодушевленные предметы. Кран свой люблю, книги без вранья. Мне в библиотеке, как приду, все книжки про строительство подсовывают. Что ж, если я крановщица, мне интереснее всего про краны читать? А я люблю книги про взаимоотношения... Еще кино люблю, где приходится смеяться и плакать, как сегодня... Что это я вдруг расчувствовалась? Ни одной бабе столько не наболтала, сколько тебе... Прогоняю память о прошлом, но память никак не отсечь...
Спеша избавиться от неловкости, она запела слегка надтреснутым голосом:
На дворе висит белье,
Сушится пеленка.
Вся любовь твоя вранье,
Окромя ребенка!
— А любовь Куравлева к Паше Строгановой тоже вранье? — спросил Шестаков.
— Его любовь настоящая. Конечно, рыцарь из него как из... Слышал свист в зале, когда жена притащила Куравлева домой на коротком поводке? Это Садырин свистел. Даже он понял, что любовь у них с Пашей — настоящая...
В летний зной на верхотуре не так душно, как на строительной площадке. Внизу раскаленная каменоломня, пышет жаром от штабелей железобетонных плит и свай, от кучи стальных конструкций.
При такой духоте водителям больше подошли бы наши грузовики в экспортном тропическом исполнении; Михеич уверяет, что в кабине там крутится-вертится полдесятка вентиляторов.
Варежка увидела, как водитель БЕЛАЗа выскочил из кабины, с высоты второго этажа, полуголый; на нем только трусы, сапоги и кепка.
А если Варежке на себя оборотиться?
Она скинула косынку, сняла куртку, сидит и жмет на педали в тапочках на босу ногу. Жаль, совсем рядом маячит бригада Галиуллина. А то с удовольствием устроила бы сибирский стриптиз еще смелее — сняла бы блузку и осталась в лифчике, в легких холщовых штанах. А на двери в будку написала бы мелом: «Мужчинам вход воспрещен» или «Без доклада не входить».
Вдали поблескивает синевой Ангара, сегодня ее свежесть не чувствуется. Из будки не слыхать, но Варежке легко вообразить, как вода с ревом прорывается на перекате сквозь камни. Рев приглушен расстоянием до журчания. Да и мирное журчание слышно, только когда на кране молчат моторы, а ветер дует с реки.
Галиуллин стоял на верхней площадке, привязанный поясом, и не выпускал из рук тяжелого гаечного ключа. Он и его монтажники работали в близком соседстве с будкой крана, но их отделяла от Варежки пропасть. Будто они забрались на крыши двух небоскребов, поставленных один против другого и разделенных узкой улочкой.
Галиуллин засунул за пояс ключ, снял рукавицы, достал рулетку, выдернул блеснувшую на солнце сизо-голубую спираль, отмерил пальцем кусок стальной ленты и улыбнулся: блеснули и золотой зуб и обручальное кольцо.
Он закричал Варежке, счастливый:
— Пятьдесят три сантиметра!
— Ай да Зинуха! — голос у Варежки с хрипотцой.
— Лишку не будет? Все же девочка...
— Жениха выберет повыше. В баскетбольную команду запишут, как меня!
Варежка поглядела вниз, слегка высунувшись в раскрытое окошко крана.
Что это там Садырин замешкался — опять перекур с дремотой? Пора бы уже застропить плиту и подать сигнал к подъему. Садырин только свистит лихим разбойничьим свистом, засунув два пальца в рот, а работает вяло. Садырину скучно, если его не окликают, не поторапливают и не делают замечаний.
Галиуллин отцепился от одного прогона, прошел, балансируя, по узкой балке, пристегнулся к другому прогону и продолжал свои монтажные хлопоты.
Стоял Галиуллин достаточно близко, и Варежка видела его слегка раскосые глаза под обрезом большой каски. Он носил в жару каску не по размеру: наматывая под нее мокрое полотенце; приноровился в этому подобию чалмы еще в Асуане. Голова повязана чуть пониже краев каски. Пот, стекая с затылка, смачивает полотенце, и, влажное, оно сохраняет способность охлаждать.
Ну что еще за проволочка? Варежка разозлилась и крикнула по радио на всю площадку:
— Хватит сопли жевать, Садырин! Веселей поворачивайся!..
Недовольная заминкой внизу, она перестала следить за стропальщиком.
Чтобы уберечь себя от подступившего раздражения, она прокричала Галиуллину:
— Сколько наша невеста весит?
— Без малого четыре килограмма.
— Тяжелая весовая категория. А как девчушку назвали? — Она стерла пот со лба запястьем, не снимая перчатку.
— Проектов много. Но Зина еще не утвердила. Вот выпишется... — Лицо его сразу подобрело, морщины разгладились. — А то один сварщик у нас на Чирчикстрое лопухнулся. Назвал дочку Мариникой.
— Согласно румынской пластинке?
— А того не знал, что, во-первых, Маринике — имя мужское, а во-вторых, так кличут в Румынии бездельников.
— Нашему Садырину это имя подошло бы, — прыснула Варежка, щурясь от солнца.
Еще до полудня Галиуллин доложил Варежке, что сегодня печет не хуже, чем в Асуане. Она была искренне убеждена, что такого зноя никогда не испытывала; забыла, как невыносим был вчерашний день, отделенный от сегодняшнего прохладной ночью.
Наконец плита оплетена тросом, Садырин заливисто свистнул и показал рукой «вира».
Варежка увидела Шестакова — бригадира с недельным стажем. Тот стоял неподалеку от подножья крана, запрокинув голову, и тоже с нетерпением ждал, когда подымут плиту. Каска на нем с маленьким козырьком, Шестаков прикрывал глаза ладонью: ослепляло солнце.
Теперь произошла заминка наверху — не изготовились к тому, чтобы принять плиту и уложить на место.
В таких случаях крановщик слегка приподнимает груз и выжидает, контрольно держа его на весу.
Но Варежка не захотела держать плиту над землей. Она просигналила и стала ее подымать.
Квадратная тень резко выделялась на фоне площадки, палимой солнцем. Уменьшаясь в габаритах, тень чуть покачивалась.
Плита замерла над пустырем, никто под ней не стоял, так что техника безопасности соблюдалась.
Может, Варежка, подняв высоко плиту, решила тем самым подстегнуть бригаду Галиуллина?
Нет, она держала плиту с таким расчетом, чтобы квадрат плотной тени служил тентом Шестакову.
Михеич, с бюллетенем в кармане, сидел на ящике под цветным зонтиком-недомерком, изредка встревая в работу.
Вот он встал, сдвинул на лоб старомодный картуз, почесал затылок и подозвал Шестакова. Висящая плита тотчас же тронулась с места, и тень устремилась за Шестаковым вдогонку.
Жарища адская, черный картуз не плохо бы сменить на тропический шлем, с каким Михеич не расставался в Бхилаи. Шлем бывает пробковый, или из особого тростника, или из плотной светлой парусины. Козырек такой же, как открылок сзади. Четыре дырочки в шлеме — четыре крошечных вентилятора. Внутри шлема под целлофаном — гофрированная прокладка. Нетрудно представить себе, как дико выглядел бы Михеич в тропическом шлеме здесь, в Сибири. Куры засмеют, не говоря уже о Маркарове.
После короткого разговора с Михеичем Шестаков подошел с чертежом к двум монтажникам.
Лиц сверху Варежке не видать, но один из них, судя по голубой каске и смоляным усам, Маркаров, а другой, в желтой каске мотоциклиста и в сапогах с широкими раструбами, — Погодаев.
Они спорили, размахивали руками.
Варежке не видать, но она знает, что Маркаров обливается потом. Чудак! Кавказского происхождения, а жару переносит труднее сибиряка Погодаева.
Тень от плиты снова оказалась над головой Шестакова.
За этой тенью уже ревниво следил стропальщик Садырин; он замечал на строительной площадке все, что не относилось непосредственно к его работе.
